— Я проверял — паруса знает и в такелаже не путается.

— Ну, пусть будет… — Петр Иванович покивал и ухмыльнулся в бороду. — Разбойники да пираты… пущай все матушке России послужат! Нынче уж время такое, военное… Хотя — а когда другое бывало?

* * *

Вся компания отправилась в путь рано утречком, еще до того, как первые лучи солнца стали золотить высокие вершины елей, угрюмо корявившихся по обе стороны широкого, хорошо наезженного тракта, ведущего к Неве-реке, к крепости Орешек, и дальше — через перевоз — к Ниену.

Впереди, на гнедом жеребце с красной попоною, ехал Никита Петрович, одетый как средней руки купец. Коричневый суконный кафтан, крашенный луковой шелухой, такого же цвета шапка, узорчатые сапоги. На поясе — объемистый кошель и сабля — для самозащиты, на торговом-то пути, да еще в чужедальней сторонке, всякое случиться может.

Одетый почти точно так же Петруша Волк — бывший лиходей и пират — почтительно держался чуть поодаль, как и положено приказчику. Только лошадь у него была не гнедая, а серой, мышиной, масти.

Еще два таких же мышиных конька тащили большую телегу, в которой сидело двое слуг — Игнатко с Ленькой. Правили лошадьми да присматривали за надежно укрытым рогожкою грузом. Везли «уклад» — хорошо прокованные железные крицы, пользовавшиеся спросом в Ниене. Запряженные в телегу лошадки от груза особо не надрывались — дорога-то была хорошей, наезженной, да и местность кругом безо всяких тебе подъемов и спусков — ровная, как стол.

Впереди — в полсотне саженей — и примерно на таком же расстоянии позади, тоже продвигались караваны тихвинских, вологодских да устюженских купцов, особо промеж собой не общавшихся, но державшихся вместе, чтоб, в случае чего, друг другу помочь.

Расстилавшаяся вокруг местность казалась бы весьма дикой и безлюдной, если б не встречные и попутные телеги, всадники, путники. Крестьяне везли на телегах и санях-волокушах свежее высохшее сено, прошла пешая артель плотников с лучковыми пилами и топорами. Судя по веселому духу и песням — мужички уже где-то хорошо заработали, быть может, в том же Ниене или в Спасском. Заработали, и ныне возвращались на родину — или, наоборот, шли еще куда-то на заработки.

— задорно дергая бородой, зачинал лихой запевала.

— дружно подхватила артель.

Хорошая была песня, веселая. Жаль, плотники быстро скрылись из виду, затихла и песня…

Обгоняя, проскакали всадники в зеленых кафтанах — верно, спешили куда-то по важному делу. А вот попались навстречу крестьянские девушки с косами. Как видно, шли на сенокос, да не просто шли — пели песни:

Одна из девушек вдруг напомнила Бутурлину незабвенную Аннушку Шнайдер, о которой, честно сказать, он как-то и думать забыл в последнее время. А ведь когда-то любил! Впрочем, почему же — когда-то?

Ах, эти голубые очи! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Как вот у этой премиленькой юной крестьянки, той, что так задорно пела сейчас…

Затихла и эта песня. Ушла, растаяла, всколыхнув дремавшие в душе Никиты Петровича чувства. Ах, Аннушка, Анна… Увезли тебя в Ригу, увезли… Может, нужно было плюнуть на все да броситься за ней следом? Она ведь еще не чужая жена, просто помолвлена…

Броситься. Плюнуть… На родину плюнуть, на людей, от помещика своего зависящих. Пусть с ними Хомякин что хочешь делает — выходит, так? Двадцать шесть лет стукнуло Никите Петровичу, чай, не отрок уже — муж многоопытный. Какая там любовь!

Да еще, признаться, терзала Бутурлина одна недобрая, глубоко запрятанная, мысль — а поедет ли Аннушка с ним? Согласится ли поселиться на усадьбе в далеких непроходимых лесах? Аннушка… Анна Шнайдер — европейски утонченная девушка. Говорит, что любит, но… Одно дело — Ниен или — уж тем более — Рига, и совсем другое — усадьба! Хотя, может быть, на тихвинский посад согласится? Хорошо бы да.

Прихотливо извиваясь, любовные мысли лоцмана перескочили конкретно с Аннушки Шнайдер на вообще всех девушек, коих Никита Петрович знал и даже иногда любил — в плотском значении этого слова. Вспомнилась вдруг — впрочем, отнюдь не вдруг — юная ключница Серафима, голубоглазая красавица с русой косой, чем-то неуловимо похожая на Анну. Нет, Аннушка, конечно, изысканнее… Хотя, ежели Серафиму в немецкое платье одеть — так еще посмотреть! Хитрая девушка Серафима, ох хитрая… и сладкая — ужас!

Вспомнив красотку ключницу, Бутурлин вдруг неожиданно для себя ощутил некое чувство вины, словно бы он что-то сделал не так, поступив в отношении зависящей от него девушки как-то подловато, что ли. Ну да, она сама навязывалась… имея в виду свои собственные, вполне себе корыстные, выгоды. Но тем не менее Серафима — обельная холопка, раба… во всем от Никиты зависящая. И тогда чем он лучше того же Хомякина? И чем Серафима отличается от той же Настены, благодаря которой Бутурлин и угодил в засаду? И винить Настену — сложно… как и Серафиму… Сложная штука жизнь, что уж тут говорить.

Ближе к ночи путники устроили привал. Встали на берегу речки — еще пришлось поискать свободную от других купцов опушку! Тут уже и вологодские встали, и устюжане, и свои, тихвинские. Ловили в реке рыбу да раков, купались, жгли костры, кашеварили.

Выкупался и Никита Петрович. Вернулся, уселся к костру, почерпнул из котла налимьей ушицы.

— Кушай, батюшко, — тряхнув рыжей челкой, улыбнулся верный Ленька. — Еще окуньков напечем на углях. Тут, в речке-то, полным-полно всякой белорыбицы.

Рыбы и впрямь было много, хватало на всех — насытились быстро. Наступала ночь. Как всегда, в июне, не то чтобы слишком стемнело, просто сделалось как-то туманнее. Часть костров погасла, а часть осталась гореть, отражаясь в светлой воде трепетными рыжими звездами.

Улучив момент, Бутурлин подозвал к себе всех:

— А теперь слушайте, парни! О том, что делать нам предстоит. То, что дело опасное, я уже предупреждал.

— Оно и ясно — опасное, — лиходей и пират Петруша Волк с неким добродушно-азартным удовольствием пригладил светлую бородку. — Иначе б с петелек-то не упал.

— От — да! — охотно подхватил Ленька.

Спасенный от верной петли разбойник оказался человеком вовсе не злым, а, наоборот, самого веселого нрава. В пути Петруша постоянно шутил с парнями, поддевал их и вообще был востер на язык; а вот к Никите Петровичу относился подчеркнуто уважительно. Понятно, почему.

Порученное воеводой Потемкиным дело делилось на три связанные воедино задачи, каждую из которых нужно было решить безотлагательно, как можно более быстро, и в любом удобном порядке, желательно даже — все сразу. Во-первых, князь дал тайное слово к своему человеку в Спасском — русском селе возле Ниена. Человек тот — звали его Алатырь Татарин — был корабельным мастером и трудился на верфях. Окромя того Алатыря, еще имелся некий Варсонофий Крамов, дьячок местного собора, коего, похоже, шведы давно уже схватили… Об этом и сам Бутурлин слыхал во время нахождения в крепости Ниеншанц, в темнице. Об этом допрашивал узника сам Карл Линдберг, судья, известный по прозвищу Законник Карл.