Когда Мурка проснулась снова, дом заливало рыжее раннее солнце. В окно вплывал птичий щебет и свежий, тонкий запах лилий и мокрой травы. Янки рядом не было, и Мурке почему-то подумалось, что всякие страшные дела случаются не только во мраке ночи. В конце концов, Васька погиб в середине дня, бабка – тоже… Она одернула себя: нечего о плохом думать. И Швед карасей наловит, а лодку не перевернет, и у Янки все будет в порядке. Где же она? Мурка потянулась и свесилась с печки: никого, только квадраты солнца на полу. Она переползла через скомканные пледы и спальники и спустилась вниз, на холодный пол. Ну, хоть в квадратах солнца пол был тепленький. Взяла телефон: семь утра. Спать бы еще да спать… У дверей сунув ноги в сапоги, она вышла на веранду, потом на крылечко: Янка сидела, кутаясь в рыжую толстовку Шведа – но явно не грелась на солнышке, а к чему-то напряженно прислушивалась.

– Привет, – шепотом, чтоб не мешать ей слушать, сказала Мурка. – Ты чего?

– Тс-с… Слушай. Пищит кто-то.

Мурка одернула измятое, еще хранившее сонное тепло платьишко и бесшумно села рядом с ней на скрипнувшую ступеньку, прислушалась: только птицы да высокий, ленивый шум ветра в верхушках сосен. Еще послушала: ну, малинник шуршит. И ветер в соснах. Хотелось в кустики за дом, но у Янки было испуганное лицо, и Мурка забеспокоилась:

– Ну, может, мышка какая-нибудь? Зверечек мелкий?

– Не, на кошку похоже… Или… Или на ребенка… Вот! Слышишь?

Писк послышался откуда-то из малинника. А то и дальше.

– Что-то слышу. Кошка вроде.

– А если нет? – странно посмотрела Янка.

– Дитё? В малине? – изумилась Мурка. – Да ну тебя. Кошка там ходит, кота зовет. Неужели не узнаешь?

Мяуканье правда было странноватым. Но вполне себе кошачьим, настойчивым и жалким. То на один ноющий слог, то на несколько. Мурка встала и позвала:

– Кис-кис-кис! Кисенька! Иди сюда!

Мяуканье стихло. Мурка подождала, пожала плечами и пошла за дом в кустики, собирая на сапоги густую сверкающую росу. За домом в теньке было холодновато и мрачно, поэтому далеко она не пошла, струсила. Присела у кучи скошенной травы, зажурчала. Замерзла. Показалось, что кто-то со стороны леса или из соседских руин в кустах подглядывает и ухмыляется. Мурка вскочила и, одергивая подол, скорей пошла на солнышко к Янке:

– Ну что? Мяучит?

– Тихонько только… И мне кажется, что не мяучит, а пищит. Может… Может, это все-таки не кошка? Ты ж позвала, а она не пришла?

Мурка еще покискала. Мяуканье опять затихло.

– Ну, вот видишь, – нервно сказала Янка. – Кошки к тебе не то что на кис-кис, они к тебе так, сами как ненормальные лезут, а тут – нейдет. Значит, не кошка! Пойдем, посмотрим?

– Ну, пойдем, – неохотно согласилась Мурка. Плевать на кошку, у кошки свои дела, вопли по делу и без, а вот Янку жалко. Что-то она сама на себя не похожа. – Надо одеться только, а то обдеремся все в этой малине…

Влезая в джинсы, она поправляла карманы – и наткнулась на рысий коготок. И, чтобы не было так страшно, скорей надела на шею и спрятала под футболку. Показалось, что шаман Ангакок усмехнулся где-то далеко-далеко на севере, а снежный мальчик проснулся и повел вокруг черными каменными глазами – вот-вот увидит! А ну и пусть, ей, городской дурочке, сейчас, в диких лесах Подпорожья, точно нужен присмотр. Но эти черные камешки глаз… Мурка невольно съежилась: а ну-ка, воображение на привязь! На цепь, на строгий ошейник! Нечего тут за нервы хватать! И тут почудилось, что серая невидимая Эля где-то поблизости одобрительно кивнула. Она за дисциплину, ага. Пионерка. Вот только где она, девочка Эля, сама? Нет ее, короче. Хватит воображать.

Углубившись в малинник по промятому вчера ходу, стараясь не шуршать, они с Янкой двинулись вглубь, раздвигая тяжелые мокрые ветки и крапиву. Рукава и штанины жадно впитывали ледяную росу, противно липли к телу, по спине скользким ужиком ерзал страх. Громко каркнув, со старой корявой яблони за забором сорвалась ворона и, тяжело и будто с досадой махая крыльями, полетела в лес. Противная птица, зловещая. Чтоб не было так нервно, Мурка начала срывать ягоды и бросать в рот. Они почти не имели вкуса. Ноги немели под коленками. Мяуканье слышалось все ближе. Котенок, не кошка? Слабое какое-то, странное мяуканье – на миг она даже услышала в этой тоненькой жалобе не писк, а детский плач. Так совсем маленькие детки пищат, новорожденные… Малинник внезапно оборвался: неглубокая канава, за ней – черный, сырой от росы забор, дальше – темный, теневой стороной, лес. Писк раздавался из канавы. Янка вдруг глухо вскрикнула:

– А!

В канаве лежал младенец. Он пищал и шевелился.

Только спустя долгий-долгий миг сквозь зелень и красные малинки в глазах Мурка разглядела, что это не настоящий ребенок, а старая кукла. Пупс в рваной одежке, которую теребит слабый ветерок, выцветший, с вывернутыми ручками и ножками, заплесневевший и безглазый. В канаве полно было мусора, битой посуды, мятого железа и кирпичной крошки. Писк-мяуканье раздался снова, и Мурка разглядела мокрого, худого котенка, который силился высвободить лапку из щели меж планок старого ящика.

– Сейчас я тебя вытащу, – пообещала она и стала смотреть, как бы половчее слезть в эту помойку.

– Куклу тоже вытащи, – полушепотом сказала Янка.

– На кой? – оглянулась Мурка.

По щекам Янки потоком лились слезы. Ручьем. Мурка думала – так только в книжках пишут – «слезы ручьем». Но вот лились же. И сверкали на солнце. И сама Янка, жутко бледная, выглядела несчастной, насквозь промокшей от слез – на самом-то деле от росы. Горе-то какое… Да пожалуйста, хоть этого пупса вытащить, хоть клад в помойке поискать – только не плачь так.

Мурка слезла вниз, стараясь не наступать на битое стекло. Пупса голыми руками трогать было немыслимо. Вблизи он еще больше был похож на труп младенца – вот бы Швед порадовался такой находке для постановочных жутких фоток. Надо от него спрятать, а то правда затеет фотосессию. Котенок опять запищал, задергал лапку.

– Сейчас… – сказала ему Мурка. – Спасу, не хнычь. Вот только… – она сломила сухой и жесткий прошлогодний прут малины, подцепила им пупса за тряпье и, отлепив от грязи и плесени, перебросила к Янкиным сапогам.

Янка схватила пупса, прижала к себе, марая плесенью и грязью рыжую Шведову толстовку, развернулась и умчалась сквозь малину к дому. Мурка обалдела. Котенок пискнул – вроде бы тоже обалдело. Пожав плечами, Мурка присела к нему, одной рукой нежно взяла за шкирку, другой высвободила лапку из гнилых дощечек и подхватила снизу. Мокрый, невесомый. Дрожь и хрупкие косточки в тонкой мокрой шкурке. Мурка прижала его к себе и полезла вверх из канавы:

– Сейчас, сейчас, ты, маленький придурок. Как тебя в эту помойку занесло? Сейчас, высушу тебя, согрею, и еще у нас там молоко есть…

От котенка воняло, а значит, его надо помыть. В бане с вечера оставалось полно еще кипятка в котле, сгодится… А Янка-то как же? Что с ней? Добежав до бани, она сунула котенка в предбанник и велела: