– Сиди и жди! Сейчас помою и накормлю! Жди, понял?

Он согласно муркнул и понуро устроился, поджав лапки и дрожа, в солнечном пятнышке на полу. Знал, что люди важнее котят. Мурка крепко закрыла дверь и помчалась к Янке. Та возилась у дождевой бочки, наливая в старый таз сверкающую на солнце воду. В тазу лежал пупс, а Шведова толстовка валялась на траве. Выглядела Янка нормально, как человек, занятый важным делом. Мурка постояла, вернулась в баню, сказала котенку: «Молодец, жди», набрала полведра горячей еще воды, прихватила жидкое мыло и ничейную щетку, валявшуюся под лавкой, отнесла к Янке:

– Я не знаю, зачем ты это делаешь. Но я тебе помогу. Потом. Сейчас давай пупса в мыле и горячей воде замочим, пусть с него грязь отмокнет. А мы с тобой пойдем пока котенка мыть, сушить и кормить. Потому что он живой и плачет. А это – просто дохлая кукла.

Янка покорно кивнула, безвольно свесив руки вдоль тела. Что-то с ней было все же не так. Мурка залила пупса мылом и горячей водой, взяла Янку за руку и повела к бане. Увидев котенка, Янка опять заплакала:

– Маленький какой!

– А что реветь-то из-за этого? – изумилась Мурка. – Вырастет. Если повезет, конечно. Давай вон, иди в оба таза воду наливай…

Через полчаса подсохший котенок – отмытый, он оказался светленьким, палевым, с белым животиком, – сожравший три столовых ложки печеночного паштета и уснувший тут же, мордой в блюдце, был осторожно перенесен Муркой на печку и устроен в гнезде из полотенца и куртки. Лапка у него немного опухла, но косточки были целы. Выглядел он тощим, но здоровым, и волноваться больше не стоило. Волноваться надо было за Янку, которая вдруг тихо спросила:

– Ты видела тут где-нибудь лопату?

– В прихожей стоит. За граблями. Зачем тебе?

– Погоди…

Янка поднялась, вышла на веранду, сняла с веревки свое розовое полотенце и спустилась с крыльца к дождевой бочке. Там на лавке в тазу, в грязной мыльной воде ждал пупс. Янка налила на щетку еще жидкого мыла и принялась оттирать жалкое пластиковое тельце. Мурка пожала плечами и притащила ей еще полведра горячей воды – все остальное надо приберечь, чтоб отмыть потом саму Янку и постирать Шведову фуфайку.

Капая в грязную воду слезами, Янка мыла и мыла пупса. Пластик его тельца от времени побелел, стал рыхловатым. Отмыв, Янка вытерла его чистой стороной Шведовой толстовки, потом расстелила на крыльце розовое полотенце, перенесла туда пупса и осторожно, шепча что-то, принялась заворачивать, как младенца в пеленки – но почему-то с головой, не оставляя снаружи безглазого белого личика. Оставила его так лежать, взяла с веранды лопату и пошла в палисадник. Там стала копать ямку возле куста тигровых лилий. Мурка вдруг осознала, что ее саму колотит. Так, что зубы постукивают.

Через десять минут пупс был захоронен. Укрыт зеленым дерновым одеяльцем. Мурка опять взяла полуживую Янку за руку и отвела в баню:

– Мойся.

Сама вернулась, убрала лопату на место, сполоснула таз и замочила Шведову толстовку, потерла, пополоскала, опять замочила. Из бани – ни звука. Бросив стирку, Мурка бросилась туда: Янка сидела в предбаннике, явно не шевельнувшись после ее ухода, и опять плакала. Мурка села рядом и обняла ее:

– Яна. Яночка. Ты мне объяснишь? Ты мне расскажешь?

Янка всхлипнула и сказала:

– Меня папа ремнем лупил за это… Ну, за то, что я хороню кукол. А потом и вовсе перестал их покупать. Но я, если их находила, ну, ничейных, выкинутых, все равно хоронила… Жалко же… Но на самом деле… Это не игра была.

Мурка затаила дыхание и зачем-то схватилась за коготок на шее. Янка судорожно вздохнула и попросила:

– Ты только никому не говори… Помнишь, я обещала рассказать про сестричку?

– Конечно, помню, – Мурка как сейчас вспомнила тесную примерочную и короткие обмолвки Янки. Отпустила коготь и покрепче обняла Янку. – Ты что-то ужасное помнишь из детства?

– Да. Вот слушай… Помню, мать осенью зачем-то повезла меня на дачу. Голые деревья, пустые дома. Мать была толстая, неуклюжая, ей было трудно нагибаться и топить печку… Мы там зачем-то прожили несколько дней, и каша на воде была такая невкусная, что я ею давилась, а мать меня била. И еще весь хлеб от сырости заплесневел. Потом у матери заболел живот. Болел и болел. Она вынула какие-то таблетки из сумки, но не сама стала пить, а дала мне полтаблетки, сказала, что так надо. Снотворное, наверно, потому что я выпила и потом не могла голову оторвать от сырой подушки. От окна дуло, и я мерзла, все время просыпалась, но не могла шевельнуться… Я помню обрывки: день, серый свет, а мать, тяжелая такая, ходит и ходит по комнате, пол скрипит, а она подвывает… Вечер, темно за окнами: она стоит на четвереньках на мокром черном полу и качается… А ночью… – Янку заколотило, и Мурка обняла ее крепче: – Я глаза открыла и вижу, что на полу лежит какая-то грязненькая, голенькая крошечная девочка и шевелит ножками и ручками. У нее выпяченный такой, дрожащий животик и на нем что-то сизое болтается, как будто червяк из животика вылез… Живая, ей холодно на мокром полу… А от двери дует. Девочка разевает ротик и чуть слышно пищит. Я хочу встать, забрать ее, но на меня будто навалилось что-то тяжелое. А мать приносит громадную подушку и придавливает ею эту голенькую девочку. Прямо коленками встает на подушку. И плачет, но лицо у нее как из камня… А мне снится, что это меня придавили. Потом, утром… Утром я уже могла встать и подсматривала в окошко, как мать копает глубокую ямку под сиренью и потом осторожно кладет туда какую-то закутанную с головой куколку, я еще подумала, откуда тут на даче мой городской пупс… А потом вспомнила про девочку на полу и про подушку. А мать закопала, все заровняла, воткнула в землю какие-то цветочные луковицы… Вернулась в дом – я притворилась, что сплю. А она растолкала и заставила еще полтаблетки выпить… И я опять уснула. – Янка жалобно посмотрела Мурке в глаза. – Мне иногда кажется, что я все еще сплю и смотрю этот сон про девочку-куклу…

1

Зудел гнус, лез в уши и глаза. Полуденное солнце прожаривало лес насквозь. Вернее, тушило на пару́: влажность, сказал Швед, отмахиваясь от комаров, как в джунглях. Ни мошка, ни комары, ни прочий гнус этого солнца не боялись. И ветерка ничуть – ни дуновения… Мурка, убирая волосы с потного лба, удивлялась, каким тяжелым и уставшим вдруг сделалось тело, которое обычно она на себе вообще не чувствовала. Только надо идти и идти… Наконец дорога через лес об край болота привела их на другую сторону озера. И оказалось, что деревни жилой тут никакой нет, только брошенные, догнивающие коробки домов с проваленными крышами, полускрытые в зарослях сорных деревьев. На пригорке у озера стоял монастырь или то, что так называлось. Все хозяйство было скрыто за очень высоким, сплошным забором, с одной стороны вплотную примыкавшим к кирпичному, со следами серой известки остову невысокой церкви, а с другой – подступавшим к самой воде. И даже из воды торчало несколько метров ржавой решетки. Куполов на церкви не было; из одного полуразвалившегося барабана росла тонкая кривая березка.