знать, здесь вообще ничего нет. Ну, почти. И твоё-то существование сомнительно, а ты ищешь ответы в самих вопросах. Это как у рыбы спрашивать, зачем коту рога.

Полукольцо напряглось, сдвинулось ещё на шаг, заставляя друзей прижаться друг к другу. Мякиш тоскливо глянул на реку: пара шагов, перемахнуть через парапет, спрыгнуть вниз – и… Да ничего не выйдет. Так и будет бежать бесконечно, чувствуя запах воды, слыша, как волны почти беззвучно лижут песок.

Не время пока. Что-то нужно сделать, но что?

– И тем не менее. Мне бы с Десимой Павловной поговорить, с любимой бабушкой, главной квартальной пентаграммы. Это ведь можно?

– Не о чем! – оборвал его Женя и обернулся к санитарам. – Пакуй их, мужики!

Полукольцо сдвинулось ещё сильнее, одним движением, словно пришёл в действие единый механизм. Антон понял, что ни с кем разговаривать ему не дадут, да и ненужно это больше. Он вспомнил остатки юности. Кусочки паззла будто сыпались ему на голову наподобие разноцветных кусочков бумаги из новогодней хлопушки, пронзали тело, становились где-то глубоко внутри каждый на своё место. Смешивались с детством – ведь юность его продолжение, иной раз и не найти стыки, где одно отделяется от другого.

Как гранитные плиты под ногами.

Сперва он был счастлив. Те первые семь лет жизни: родители, поездка на море, шторм, возвращение к пустому высохшему аквариуму, первый класс. Несуразно большие букеты гладиолусов, похожих на диковинное оружие с множеством раскрытых ртов, замерших в беззвучном крике. Школа, школа, школа – он вдруг понял, что почти не помнит первый класс, словно его и не было никогда.

– Звонок для учителя, а не для учеников!

Старое, сталинской ещё постройки здание восьмилетки. Дорога туда, мимо заброшенного, пугающего морга детской больницы, с выбитыми дверями, зашитыми фанерой окнами, залитыми водой подвалами. Кто-то боялся в детстве придуманных чудовищ, а Мякиш всегда боялся смерти. Не явной, когда перед тобой мёртвое тело, пожелтевшее и восковое, потерявшее в момент перехода нечто важное, что и делало его человеком, нет. Отголосков, того, чем живые люди платят ушедшим, откупаясь от них мелочью из дырявых карманов.

Здания для усопших. Аляповатые венки с прикрученными намертво табличками «От друзей», «От коллектива», «От семьи Федотовых на вечную память». Холмики, плиты, окрашенные серебрянкой ограды. Даже вороны, равнодушно каркающие с сосен, роняя хвою и шишки на редких посетителей – и тех, казалось, создали люди.

Или боги, которых вообще нет.

А потом умерла мама. Стоял долбаный февраль никакого года, весна уже посматривала в окна, жадно ухмыляясь: нечем ли закусить у вас, люди? Есть чем, есть, заходи, не стой на пороге.

Антон вспомнил, как долго-долго ехал с отцом на всё том же трамвае маршрутом number one, глядя в замерзшее окно, выдувая дыханием окошко, чтобы убедиться: там, снаружи, всё по-прежнему.

– Помнишь, я читал тебе сказку о мёртвой царевне? – спросил папа. Наверное, ему кто-то подсказал, что говорить с ребёнком о смерти следует так. Издалека.

Никто только не сказал, что внутри этого самого ребёнка живёт вечное мудрое существо, которое всё понимает почти без слов. А сказки… Они больше необходимы взрослым.

– Помню…

– Ну вот и мама…

На кухне возилась распаренная готовкой, почему-то весёлая бабушка: не та, у которой они жили, чей дом сейчас захватила Десима Павловна со своими бесконечными нитями, другая. Мать отца. Она обняла Антона. От неё шёл запах горячего тела и муки, она вся была словно присыпана этой мукой и начинена мелкими горошинами чёрного перца. Мякиш не знал, почему так показалось, никогда больше не думал об этом, просто сложил очередное воспоминание навсегда в коробку, которая живёт у каждого из нас в голове, пока мы занимаем именно это тело.

На кладбище Антона не взяли, он остался с тётей. Равнодушно ходил по дому, зачем-то трогал мамины вещи, открывал одёжный шкаф и прижимался лицом к висящим там халатам, курткам, свитерам. Закрывал и шёл дальше, без слёз и надежд.

И дальше всё покатилось под откос, хотя сразу понять это было невозможно: его же окружали родные люди. По-своему любящие, по-своему заботливые. Кормили, лечили, одевали и развлекали. Покупали машинки и книги, таскали с собой на турбазы.

Юность незаметно выросла из искалеченного детства и получилась такой же… кривоватой. На севере так часто бывает, что растущее в неудачном месте дерево, на которое постоянно дуют ветра, не ломается и не сдаётся, но поднимается вверх сущим уродом.

Отец давно женился ещё раз и развёлся. Он не знал, как воспитывать детей одному, поэтому не воспитывал в общем-то никак. Его собственный пример никогда не воодушевлял Мякиша, а других не было.

Были книги.

Потом была музыка: о, он мог слушать что угодно и сколько угодно! Не играть, не петь – коварная судьба заранее лишила его талантов.

И который раз смотрел в зеркало, видя юное лобастое лицо несбывшегося Наполеона. На кой чёрт мирозданию ещё один Бонапарт в наше быстрое время?! Вот именно. Именно так.

Школа кончилась сама собой, будто у маленького механизма кончился завод, игрушка шла-шла, да и застыла, смешно подняв переднюю лапу и вскинув голову. Университет стал избавлением от балансирования на этих трёх лапах, но и только: между Мякишем и другими всегда оставалась тонкая невидимая плёнка, не мешавшая наносить ему удары, но надёжно предохранявшая от понимания и дружбы со стороны других.

Это была не плёнка.

Это была его кожа, и… мироздание смеялось, глядя на его выставленные напоказ внутренние органы, наивные мысли, одиночество и попытки найти справедливость.

Которой тоже нет, как и богов.

Прости, Принц, её тоже – нет.

– Так не пойдёт, он почти всё распутал! – крикнул Толик, возвращая его из почти собранного – не хватало всего пары деталей – паззла.

Лерка и Маша крепко держали Мякиша под руки, прижимаясь, прильнув к нему, будто в болезненной l'amour à trois. Теперь их острые зубы виднелись без всяких очков. Сразу две хищные пасти впились в шею Антона с обеих сторон, брызнула горячая кровь, накатила странная слабость вместе с пониманием, что бороться сразу с внутренними и внешними бесами – не в человеческих силах.

Он с трудом посмотрел на Толика: тот выудил из кармана розовые очки санитара и напялил их, став похожим на посетителя странного 3D-кинотеатра. Геннадий буркнул:

– Ну так.

И тоже надел очки. Вот теперь точно всё было кончено: Мякиша можно было брать голыми руками и паковать, как тюк с не особо ценным товаром.

Нет никаких друзей. Ничего нет. Есть только он сам, голый и босой, как все мы