Я улыбаюсь и молча показываю на склянку, как на пропавший ингредиент для выпечки.

– Я заметила пропажу наших важных запасов.

Я откашливаюсь и осторожно беру контейнер из её длинных тонких пальцев.

Она всё с тем же любопытством смотрит, как я опускаю его в карман.

– Инкубационный период для эффективности очень важен, – сообщаю я.

Она поднимает руку и трогает ледяными пальцами мою щёку, как раньше Хавьера.

– А ты умна… для своего вида.

Моего вида? Я стискиваю зубы, но ещё не время.

– Наверное, недостаточно умна.

Надеюсь, мой фальшивый вздох не будет перебором.

Её тонкие брови изгибаются.

– О чём ты?

Я копирую движение её бровей, изображая озабоченность.

– Боюсь, что без Эпсилона-пять тестирование гербицида не удастся, – расстроенно говорю я. – Его опыт бы не помешал.

И достаю для пущей убедительности контейнер.

– Там столько дел, а время ограничено. Мне понадобится центрифугирование, перенос, инкубация, потом…

Она улыбаясь наклоняется.

– Конечно.

– Конечно… Эпсилон-пять может меня сопровождать? – с надеждой спрашиваю я.

– Нет, – говорит она. – Конечно, ты можешь вернуться к работе.

Она заводит выбившуюся прядку волос мне за ухо.

– Для вылазки на поверхность нет нужды.

Я сглатываю. Они улетают немедленно.

Отступив на шаг, я снова прячу в карман контейнер.

– Иду работать, – говорю я.

Поворачиваюсь и быстро, не оглядываясь, шагаю к лифту, проходя мимо водопада с тоником. Парень, раздатчик биохлеба, приложив руку ко лбу, смотрит на что-то, летающее среди голографических деревьев со «слоновьими» листьями. Струя тоника переливается через край стакана на пол в красную лужу. Если я хочу жить… если хочу, чтобы жил Хавьер, чтобы у детей была нормальная жизнь, нужно бежать с корабля. Немедленно.

Но прежде нужно вернуть Хавьеру разум, чтобы он согласился бежать.

* * *

Я спешу к себе в комнату, чтобы забрать сумку для образцов.

Достаю припрятанные соломки для фильтрации и скатываю матрац, покрывая постель одеялом. Помнится, дома, на Земле, это всегда помогало, когда я убегала на крышу полюбоваться на звёзды. Но здесь у меня нет моей выручалочки, куклы Джозефины, чтобы накрыть одеялом, словно манекен. Судя по позе, Рыжий пилит дрова, а Сума и Пушинка мирно спят в смятых постелях. Мне вдруг приходит в голову, что это их последний сон на корабле. После этой ночи на Сагане они будут дышать свежим воздухом с ароматом душистого горошка.

Пушинка ворочается в ячейке. Я смотрю на её круглые розовые щёчки. Хавьеру было столько же, когда его вывели из стазиса.

Мне трудно представить, что она тут, на корабле, превратится в старушку. Коллектив украл у Хавьера юность, заперев в дурацкой лаборатории. От мысли, что кто-то проводит жизнь в одиночестве, меня мутит. Я не допущу, чтобы это повторилось с детьми.

Вернуть Хавьеру разум кажется невозможным, но я готова костьми лечь, чтобы попробовать. У меня есть на этот счёт кое-какие мысли и следующие несколько часов.

Я беру сумку для сбора образцов, надеясь, что она придаст мне официальности. Осторожно кладу в неё последнюю склянку с ядом, рядом с бейсбольной картой, которую нашла на стене семенного склада.

Выйдя из лифта, я вижу, что собрание закончилось. Но люди не разошлись. После новости, что им придётся провести оставшуюся жизнь на корабле, они прогуливаются среди голографической магии Сагана, потягивая тоник из радужного водопада. И, словно читая мои мысли, на потолке, действующем на подсознание Коллектива, мигает слово «жертва».

Перекинув сумку через плечо, я выхожу из лифта и иду по джунглям Сагана к складу семян.

Вокси снова рядом с Нилой. Он видит меня, но из роли не выходит. Однако сегодня он не просто сопровождает Нилу и, как малое дитя, тащится следом. Он словно официально участвует в мероприятии. Я надеюсь, что до него не дошли слова Нилы в их комнате той ночью. Он столько знает, что может испортить всё. Но мне больно думать о том, в кого он превратится. Кивнув Вокси, продолжаю идти в конец зала, потом коридора, потом до их двери.

Я нажимаю «2061» и спешу внутрь. Проползаю через спальную ячейку Вокси и, затаив дыхание, просовываю свернутую трубочкой бейсбольную карточку в маленькое отверстие. Дверь скользит в сторону. Как и в прошлый раз, лицо обдаёт холодным воздухом, как в библиотеке начальной школы Пиньона. Из угла комнаты в ледяном тумане устрашающе светится золотистая голограмма Солнечной системы Земли.

Я на заплетающихся ногах бросаюсь к ящикам хранилища. Папка с подсветкой имени Хавьера всё ещё открыта. Книга там, где я её оставила. Я перекладываю её в сумку для образцов.

Ярлык прямо перед моим и Хавьера гласит: «Пенья Роберт».

Я ничего не вижу из-за слёз. Я так беспокоилась, когда мы оставили то, что я взяла с собой, что даже не позаботилась и не узнала, что взяли родители. Я тянусь к пакету папы и достаю чётки. Каждую яшмовую бусину красного, жёлтого или смеси двух цветов он обточил, отполировал и высверлил своими руками. Прямо, как он и говорил: все разные, но прекрасно дополняют друг друга в самых красивых, когда-либо созданных чётках. И найденная мной золотисто-жёлтая с красной прожилкой бусина, про которую я думала, что она не совсем подходит, как раз над крестом. К горлу подступает комок.

Я помещаю бусину между указательным пальцем и большим и потираю, как папа в церкви. Потом перехожу к следующей и понимаю, какое было у папы терпение, пока он доходил до последних бусин. В мои пальцы с их гладкой поверхности перетекают его любовь и доброта. Я надеваю чётки на шею, они тяжело ложатся на грудь. Интересно, как быть с Иисусом, если мы на другой планете, на противоположной стороне галактики, в другой Солнечной системе? Если Иисус был сыном Бога, а тот был Богом вселенной, значит, здесь он тоже должен быть?

Я достаю фотографию Литы и папы. На Лите белое развевающееся платье, сшитое прабабушкой. То, которое я мечтала когда-нибудь надеть. На чёрных волнистых волосах венок из красных, оранжевых и жёлтых роз и пионов. Папа в коричневом костюме. Они прижались друг к другу, рука об руку, и от души хохочут.

Я нахожу свой пакет, из которого вытаскиваю джинсы и футболку и запихиваю их в сумку.

«Пенья, Эми». Я надеваю мамино обручальное кольцо на палец, и оно мне как раз. Улыбаюсь маминому либрексу под названием «Две жизни Уилла Шортца в воскресных кроссвордах «Нью-Йорк таймс»». Я представляю, как она сидит за кухонным столом, с чашкой кофе в одной руке и голотаком в другой, и печатает. «Умница!» – кричит она и кивает, когда либрекс наигрывает