мелодию, подтверждая разгаданный кроссворд. Едва приходит воскресный, она уже ворчит над головоломкой и усерднее тычет голотаком.

Пушинка, Рыжий и Сума тоже должны получить дорогие их памяти вещи, чтобы вспомнить о родителях. Но у меня нет времени искать. Вдруг в голову приходят слова Нилы: «Сума Агарваль будет Зеттой-два всю оставшуюся жизнь». Я иду к первому ящику и нахожу этикетку «Агарваль Сума» и открываю пакет. Я достаю папку с названием «Как научить ребёнка писать». В папке странички со стикерами и рисунками. На всех единороги, танцующие, поющие на радуге…

Достаю одежду Сумы. И, конечно, её фиолетовую толстовку с серебристым рогом на капюшоне. Я скатываю волшебную толстовку, джинсы и бросаю на дно сумки.

Следующая этикетка с подсветкой «Агарваль Прити». Я открываю пакет, и из герметичного мешка доносится слабый запах сирени. Я вынимаю детский альбом и открываю его. Нажимаю на первую страницу, и слышится перезвон колокольчиков. Передо мной вдруг появляется трёхмерная голограмма: Сума с двумя дамами, одну из них я помню с первого дня, когда они обогнали нас на тропе. Я нажимаю страницу за страницей и вижу голограммы: Сума играет в парке, ест пиццу, в центре которой стоит свеча с цифрой пять, видимо, на день рождения, бегает и учится кататься на ховерборде.

В последней голограмме Сума чуть старше, они сняты вдвоём с мамой, которую я видела. Сума неизменно закатывает глаза и морщится, а мама целует её в щёку. Я сглатываю огромный подступивший к горлу ком. Как только она вырвется из Коллектива, Сума отдаст всё за такой поцелуй.

Интересно, что произошло? Родители развелись? Кто-то умер? И хотя мне тоже не на что надеяться, у меня есть Хавьер.

А Сума одна.

Жаль, что мне неизвестны фамилии Пушинки и Рыжего – я бы нашла что-нибудь, принадлежавшее их семьям. Но они не будут одинокими. Мы с Хавьером станем их новой семьёй. Я прячу детский альбом в сумку и возвращаюсь к выходу. Как и раньше, выползаю через спальную ячейку Вокси, вставляя в дырку скрученную бейсбольную карточку, и дверь за спиной захлопывается. Выбравшись из ячейки вместе с сумкой, встаю на ноги и вижу Вокси. Опять я его не заметила. Я вешаю сумку через плечо, как ни в чём не бывало.

– Что ты делаешь? – спрашивает он.

– Мне хотелось взглянуть ещё раз. А ты был занят.

– Мы же договорились. А ты мне не рассказала ни одной cuento.

У меня нет на это времени. Особенно если Нила его раскусила. И я вдруг понимаю, почему иногда рассказы Литы оказывались хорошей подмогой, когда мы с Хавьером отказывались идти спать.

Вокси фыркает и скрещивает на груди руки, ну прямо как Хавьер перед Литой.

– Ты обещала.

– Хорошо, – вздыхаю я.

Что бы сейчас сделали Лита или тётя Берта?

– Ты слышал cuento про Ла Льорону?

– Что это? – спрашивает Вокси.

Я щёлкаю пальцами у него перед носом.

– Плачущая женщина. Крадёт детей, которые не слушаются и не хотят ложиться спать.

– Зачем неуравновешенная женщина крадёт ребёнка из ячейки?

Он сжимает подбородок.

– И где она их держит?

Я понимаю, что рассказывать мало толку, когда слушатель жил только на закрытом корабле.

– Давай-ка я начну сначала. Érase una vez[32] женщина, которая сделала большую ошибку, влюбившись в очень богатого и очень заносчивого человека. Она его обожала, и у них были дети. Но этот человек её не любил. Тогда она утопила детей и утонула сама.

Вокси шарахается и таращит глаза.

– Что такое «утопила»?

Я пропускаю вопрос мимо ушей и продолжаю:

– Теперь по ночам она с острыми клыками и мерцающими в темноте глазами рыщет по всей Земле, ищет своих детей. Если находит ребёнка, который не спит, думает, что он её, и крадёт!

Я наклоняюсь и шепчу:

– Может их даже съесть.

Мексиканские сказки отличаются от других. Бывают очень страшные. Любовь, юмор, боль, магия, потерянные души – всё переплетается в истории, которые в других странах могут сгладить или подсластить.

Я даже не знаю, правильная ли это версия. Так рассказала мне Лита, очень быстро и страшно. И она действует. Вокси таращит глаза, словно Ла Льорона стоит прямо перед ним.

– Вот ужас-ужас!

– Закрой глаза и спи.

– Да не усну я. Что же это за cuento такое?

– Специальное, чтобы ты уснул, – отвечаю я.

Он капризно кривит губы и косится на меня.

– Теперь вообще не усну.

– Мне надо закончить работу. Я обещала Канцлеру.

Вокси смотрит на меня, закусив нижнюю губу, как Хавьер в детстве.

– Ладно, ещё одну.

Я поднимаю его и кладу в постель, накрывая одеялом и подтыкая уголки.

– Había una vez крошечный муравей, которому очень хотелось сделать что-нибудь большое и важное, а не таскать весь день кукурузу.

Вокси тихонько вздыхает и устраивается на подушке.

– Я не знаю, кто такой муравей, но эта сказка не такая страшная…

Из коридора слышатся шаги. Они приближаются.

– Льорона, – шепчет Вокси, раздувая ноздри.

Я хватаю сумку и бросаюсь к выходу, прижавшись спиной к стене. Вокси выглядывает из ячейки, и я подношу к губам палец. Дверь открывается, и входит Нила.

– Привет! – кричит Вокси, отвлекая внимание на себя. Она проходит к нему, не замечая меня.

Затаив дыхание, я проскальзываю через дверной проём в коридор, выжидаю, когда закроется дверь, и со всех ног бегу к лифту.

Оказавшись внутри, нажимаю на кнопку трюма. Вытаскиваю книгу Хавьера из сумки и сжимаю её в руках.

Получится ли у меня? Если Эпсилон-пять не помнит, что его зовут Хавьер, что он сделает? Я подношу книгу к носу и вдыхаю слабый запах спальни Хавьера. Должно получиться. Кладу её обратно.

И продолжаю опускаться, пока не добираюсь до уровня трюма.

Дверь открывается, и я выхожу.

Все контейнеры передвинуты к входному трапу для полёта на Саган, которого теперь не будет.

От этого в центре пещеристого трюма темно, слабо мерцают только бочки со стазисным гелем между пустыми капсулами. Я спешу к ближайшей бочке и пытаюсь её открыть. Дрожащими руками я вынимаю из сумки последнюю склянку. Я касаюсь пальцами стазисного геля, они горят и покрываются иголочками, прежде чем онеметь. Ошибиться нельзя. Надеваю перчатки и, поместив склянку в гель, открываю крышку и оставляю яд внутри – тут его никто не найдёт. Потом снимаю перчатки и бросаю туда же.

Закрыв бочку, я с облегчением вздыхаю. Сзади около лаборатории виднеется слабый свет из комнаты Хавьера – ещё один признак жизни.

Я иду к его комнате и слышу, как эхо разносит мои шаги. Наверное, Хавьеру страшно одиноко