Очень изменилась в эти месяцы Клара. Она всегда была рядом с Педро Сегундо Гарсиа, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Впервые в жизни она взялась, без чьей бы то ни было помощи, за дела, потому что не могла уже рассчитывать на мужа, на Ферулу, на Нянюшку. Она проснулась, наконец, от долгого сна, который оберегал ее, окружал заботой, комфортом и ни к чему не обязывал. У Эстебана Труэбы появилась мания, будто все, что он съедал, шло ему во вред, кроме еды, приготовленной Кларой, почему ей и приходилось добрую часть дня проводить на кухне, ощипывая куриц на бульоны для больного и замешивая хлеб. Она вынуждена была стать его сиделкой, обмывать его губкой, менять повязки, убирать судно. А он с каждым днем становился все более раздражительным и деспотичным, он требовал от нее то одно, то другое: поправь мне подушку, нет, выше, принеси мне вина, нет я сказал тебе, что хочу белого вина, открой окно, закрой окно, у меня болит тут, я голоден, мне жарко, почеши мне спину, пониже. Клара стала бояться его теперь гораздо больше, чем в то время, когда он был здоровым и сильным и входил в ее тихую жизнь со своим запахом жаждущего самца, голосищем, словно шум урагана, с желанием бороться насмерть, с его всевластием крепкого хозяина, всегда навязывающего свою волю; правда, его желания были бессильны перед ней, она всегда сохраняла равновесие между духами, живущими Там, и душами, страждущими Здесь. Она стала испытывать к нему отвращение. Едва у него срослись кости и он смог немного шевелиться, к Эстебану вернулось желание коснуться ее, и всякий раз, когда Клара оказывалась рядом с ним, он шлепал ее, принимая в своем расстроенном воображении за дородных крестьянок, которые в его молодые годы служили ему на кухне и в кровати. Клара чувствовала, что ей не по силам выдерживать его привычки и желания самца. Несчастья сделали ее еще более одухотворенной, а возраст и нелюбовь к мужу привели к мысли, что секс является чем-то скотским, причиняющим боль суставам, да к тому же портит постель. За несколько часов землетрясение заставило ее спуститься на землю и увидеть неистовство, смерть, грубость, заставило соприкоснуться с насущными делами и потребностями, о которых она прежде не знала. Теперь уже ни к чему был столик о трех ножках или способность угадывать будущее по чаинкам — необходимо было защищать крестьян от чумы, голода, паники. А тут еще засуха и улитки, пожирающие листья растений, коровы, больные ящуром, куры с типуном,[32]одежда, изъеденная молью, покинутые дети, и смертельная опасность для жизни мужа, и его несдерживаемый гнев. Клара очень устала. Она чувствовала себя одинокой, вконец запутавшейся и в отчаянные минуты могла прибегнуть только к помощи Педро Сегундо Гарсиа. Этот преданный и молчаливый человек всегда был рядом, стоило ей только позвать его, он вносил устойчивость в ту штормовую качку, какой стала ее жизнь. Часто в конце дня Клара искала его, чтобы предложить чашку чая. Они садились на плетеные стулья под навесом, в ожидании ночи, которая должна была снять напряжение дня. Они смотрели в мягко наступавшую темноту и на первые звезды, которые начинали загораться на небе, слушали кваканье лягушек и молчали. Они о многом должны были сказать друг другу, решить множество вопросов, но оба понимали, что эти полчаса молчания они заслужили, пили чай, не спеша, чтобы продлить эти мгновения, и каждый думал о жизни другого. Они знали друг друга более пятнадцати лет, были рядом каждое лето, но редко общались друг с другом. Он увидел когда-то свою хозяйку, возникшую словно блистательное летнее видение, чуждую грубым жизненным заботам, столь непохожую на остальных женщин, которых он знал. Даже тогда, когда ее руки месили тесто, а передник был в крови кур, приготовленных на завтрак, она казалась ему миражом в сиянии дня. Только в сумерках, в эти тихие минуты, которые они разделяли за чашкой чая, он способен был видеть ее в человеческом облике. Тайно он уже давно поклялся ей в верности и, как юноша, иногда мечтал отдать за нее жизнь. Она его ценила настолько, насколько ненавидела Эстебана Труэбу.

Когда пришли устанавливать телефон, дом еще не казался жилым. Четыре года Эстебан Труэба боролся за то, чтобы в имение провели связь, и дело подвинулось именно тогда, когда не было даже крыши, чтобы защитить телефон от непогоды. Аппарат действовал недолго, но Клара и Эстебан успели дозвониться до близнецов и услышать их странные голоса, звучавшие словно из другой галактики, среди оглушительного шума, который к тому же то и дело прерывался телефонисткой в поселке, принимавшей участие в разговоре. По телефону они узнали: Бланка больна и монахини боятся за ее жизнь. Девочка непрерывно кашляет и ее часто лихорадит. Страх перед туберкулезом жил во всех домах этого края, где ни одна семья не могла похвастаться, что у них нет туберкулезного больного, и Клара решила ехать к ней. В тот день, когда Клара уехала, Эстебан Труэба расколол телефон тростью, так как тот начал звонить, а Эстебан прокричал в трубку, что уже хватит, чтобы замолчал, но аппарат все звонил, и тогда, охваченный бешенством, он набросился на него с тростью, вывихнув себе ключицу, которую с таким трудом несколько месяцев назад починил старик Педро Гарсиа.

Впервые Клара ехала одна. Этот же путь она проделывала в течение многих лет, совершенно не обращая внимания на то, что ее окружало, ведь она всегда рассчитывала на кого-нибудь, кто отвечал бы за прозаические мелочи, пока она мечтает, наслаждаясь видами за окном. Педро Сегундо Гарсиа проводил ее до станции и помог устроиться в вагоне. Прощаясь, она наклонилась, легко поцеловала его в щеку и улыбнулась. Он поднес руку к лицу, чтобы спасти от ветра этот мимолетный поцелуй, и не улыбнулся — он был исполнен грусти.

Благодаря скорее интуиции, чем логике и знанию того, что следует делать, Кларе удалось добраться до коллежа своей дочери без помех. Мать настоятельница приняла ее в своем спартанском кабинете, с огромным, истекающим кровью Христом на стене и несоответствующим обстановке букетом красных роз на столе.

— Мы пригласили врача, сеньора Труэба, — сказала она. — В легких девочки все чисто, но лучше чтобы вы забрали ее от нас, деревня пойдет ей на пользу. Мы не можем взять на себя ответственность за ее жизнь, поймите.

Монахиня позвонила в колокольчик, и вошла Бланка. Она похудела и побледнела, под глазами появились фиолетовые круги — они произвели бы впечатление на любую мать, но Клара мгновенно поняла, что болезнь дочери была не телесной, а душевной. Ужасное серое платье уродовало ее и было ей мало. Бланка с удивлением смотрела на мать, которую она помнила как ангела, одетого в белое, и которая за несколько месяцев превратилась в энергичную женщину с мозолистыми руками и двумя глубокими морщинами в уголках рта.

Поехали навестить близнецов в английский колледж. Они впервые побывали здесь после землетрясения и страшно поразились, увидев, что единственным местом на всей территории страны, которое не пострадало от катастрофы и где никак не почувствовали ее, был этот старый колледж. Здесь десять тысяч погибших были трын-трава, здесь продолжали петь по-английски, играть в крикет и волновались лишь из-за новостей, которые — с опозданием на три недели — приходили из Великобритании. Изумленные, они убедились: близнецы, в венах которых текла кровь мавров и испанцев и которые родились в самом отдаленном уголке Америки, говорят по-испански с оксфордским акцентом, а единственным выражением удивления стало у них поднятие левой брови. Они не имели ничего общего с теми двумя крепкими и вшивыми сорванцами, что проводили лето в деревне. «Надеюсь, это англосаксонское хладнокровие не сделает из вас идиотов», — пробормотала Клара, прощаясь с сыновьями.