— Я хотела быть с тобой! — сказала она, целуя его в шею.

А Педро Терсеро рассказал о том, что происходит в мире и в стране, о далекой войне, которая охватила половину человечества, уничтожая его металлом, рассказал о смертельной агонии людей в концентрационных лагерях, о толпах вдов и сирот, о рабочих Европы и Северной Америки, где уважают их права, потому что высокая смертность среди них в предыдущие десятилетия вызвала к жизни более справедливые государственные законы, как и велит Бог, и правители не крадут сухое молоко у тех, кому оно предназначается.

— Последними, кто узнаёт о том, что происходит, оказываемся мы, крестьяне, мы не знаем, что совершается в других местах. Твоего отца здесь ненавидят. Но испытывают такой страх, что не способны противостоять ему. Понимаешь, Бланка?

Она понимала, но в эти минуты единственное, что ее занимало, был запах свежего зерна, исходящий от него, который она вдыхала, ей приятно было касаться языком его ушей, запускать пальцы в густую бороду, слышать стоны влюбленного. И еще — она боялась за него. Она знала: не только ее отец пустил бы обещанную ему пулю в лоб, но любой из хозяев этого края с удовольствием сделал бы то же самое. Бланка напомнила Педро Терсеро о руководителе социалистов, который два года тому назад ездил по этим местам на велосипеде, оставляя в имениях листовки и объединяя крестьян, пока его не схватили братья Санчес, — они забили его палками и повесили на телеграфном столбе у перекрестка дорог, чтобы все могли его видеть. Там он провисел целый день и целую ночь, качаясь на ветру, пока не приехала конная жандармерия и не сняла его. Чтобы скрыть виновников преступления, в нем обвинили индейцев из резервации, хотя все знали, что это — мирные люди, которые и курицы не тронут, не то что человека. Но братья Санчес откопали погребенного и снова повесили его труп, и это уже было слишком, это уже нельзя было приписать индейцам. Однако правосудие и тут не осмелилось вмешаться, и смерть социалиста вскоре была забыта.

— Тебя могут убить, — обнимая его, говорила Бланка.

— Я буду беречься, — успокоил ее Педро Терсеро. — Я не должен долго оставаться в одном селении. И поэтому я не смогу видеть тебя каждый день. Жди меня на этом самом месте. Я стану приходить всякий раз, как выдастся случай.

— Я люблю тебя, — говорила она, рыдая.

— Я тоже.

Они снова обнялись с ненасытным пылом, присущим их возрасту; а осел все время продолжал жевать траву.

Бланка выворачивалась как могла, чтобы только не возвращаться в коллеж, она вызывала рвоту горячим рассолом, понос — зелеными сливами и одышку, туго затягиваясь поясом, ремнем от подпруги, пока не убедила всех, что действительно больна. Она так хорошо имитировала симптомы различных болезней, что могла бы провести целый консилиум врачей, да и сама уверилась в том, что очень больна. Каждое утро, просыпаясь, она мысленно анализировала состояние своего организма, прислушивалась, где у нее болит и какая новая немочь ее мучит. Она научилась пользоваться любым случаем, чтобы чувствовать себя больной, превращая малейшее недомогание в агонию. Клара считала, что самым лучшим для здоровья ей было бы занять руки, и поэтому стала лечить дочь работой. Девушка должна была рано вставать наравне с другими, мыться холодной водой и заниматься делами: преподавать в школе, шить в мастерской и выполнять все обязанности в лазарете, начиная с умения ставить клизмы до накладывания швов, не жалуясь ни на обмороки при виде крови, ни на холодный пот, когда нужно было убрать рвоту. Старый Педро Гарсиа, которому было уже около девяноста лет и он едва таскал ноги, разделял убеждение Клары в том, что руки даны для того, чтобы ими что-то делать. Случилось так, что однажды, когда Бланка жаловалась на ужасную головную боль, он позвал ее и без разговоров положил ей в подол кусок глины. В тот вечер он научил ее формовать глину для кухонной посуды, и девушка позабыла о своих болезнях. Старик не знал, что научил Бланку тому, что позже станет ее единственным средством к существованию и ее утешением. Он показал ей, как вращать гончарный круг ногой и одновременно лепить руками из мягкой глины посуду и кувшины. Но очень скоро Бланка открыла для себя, что лепить что-нибудь полезное для повседневности ей скучно, и гораздо приятнее создавать в миниатюре особый мир домашних животных и людей разных профессий: плотников, прачек, кухарок, с предметами их мастерства и в окружении всяческой утвари.

— Да это ни на что не годится, — сказал Эстебан Труэба, когда увидел дело рук своей дочери.

— Давай поищем им применение! — подсказала Клара.

Так они вспомнили о Рождестве. Бланка стала лепить фигурки для рождественских яслей, не только волхвов и пастухов, но и множество людей разных профессий и всякого рода животных, верблюдов и зебр Африки, игуан Америки и тигров Азии — не принимая во внимание, что таких и не бывало в рождественских сказаниях. Потом она стала лепить фигурки животных, которых придумала сама, присоединяя к половине слона половину крокодила, не подозревая, что создает из глины то же, что делала иглой и нитками ее тетя Роза, которую она не знала и которая вышивала гигантскую скатерть; а Клара размышляла над тем, что если безумства в семье повторяются, то должна существовать и генетическая память, которая мешает им кануть в забвение. Разнообразные персонажи Рождества, сотворенные руками Бланки, превратились в сувениры. Она даже вынуждена была научить своему искусству двух девушек в помощь себе — просьб стало так много, что она не успевала справляться; в том году все хотели получить к Рождеству хоть одну фигурку, особенно потому еще, что это было бесплатно. Эстебан Труэба заявил, что эта «глиняная мания» хороша для развлечения сеньориты, но если она превратится в коммерцию, то имя Труэба, к его стыду и позору, будет стоять рядом с торговцами, продающими гвозди в скобяных лавках или жареную рыбу на рынках.

Встречи Бланки и Педро Терсеро были редкими, но тем более пылкими. За эти годы Бланка привыкла к долгому терпению и неожиданностям, примирилась с мыслью, что они всегда будут любить друг друга тайком, и перестала лелеять мечту о замужестве и жизни с Педро Терсеро в одном из кирпичных домиков ее отца. Иногда проходили недели, а она не знала ничего о Педро, но неожиданно в имении появлялся почтальон на велосипеде, евангелический священник с Библией под мышкой или цыган, говорящий на каком-то диковинном наречии, и все они, такие безобидные, спокойно проходили, не вызывая подозрений, мимо неусыпного взгляда хозяина. Она узнавала его по его черным глазам. Бланка была не одинока: все крестьяне в Лас Трес Мариас и многие крестьяне соседних имений тоже ждали его. С тех пор как юношу стали преследовать хозяева, он приобрел славу героя. Все старались приютить его на ночь, женщины ткали ему пончо и вязали носки для зимы, а мужчины хранили для него лучшую водку и лучшее вяленое мясо. Его отец Педро Сегундо Гарсиа подозревал, что сын нарушает запрет Труэбы, и угадывал следы, которые он оставлял на своем пути. Он раздваивался между любовью к сыну и своим долгом управляющего имением. Кроме того, он боялся узнать его, и того, что Эстебан Труэба прочитает это на его лице, но втайне испытывал радость, приписывая именно сыну некоторые странные вещи, которые происходили в деревне. Он не догадывался о том, что появление его сына связано с прогулками Бланки на реку, — для него подобная мысль была невозможной.