на Альбену сердитый взгляд. Ко мне сестра всегда относилась как к своей собственности, я успел от нее натерпеться, и мне это надоело.

– Перчатки, – с деланой улыбкой подхватила Альбена. – Умно придумано.

Месяц спустя, заново обосновавшись в Мадаре, я оказался у городских стен, проверяя сохранность камня. Хан Тервель был настолько доволен изображениями, которыми я украсил его дворец, что подбросил мне еще один заказ: сотворить что-нибудь в том же духе, но теперь в моем родном городе. И я задумал нечто грандиозное: сделать явью образ, мелькавший в моих снах, – всадник пронзает копьем льва, а рядом бежит охотничья собака. Я надеялся создать самую изысканную работу в моей жизни, и хан пообещал вновь наполнить мои сундуки, если я уложусь в полгода и поспею к десятой годовщине его восшествия на трон[58].

Легкий шум за спиной вывел меня из задумчивости, я обернулся и оторопел – предо мной стоял отец, хотя с некоторых пор из дома он почти не выходил.

– Ты напугал меня. – Я подошел к отцу поближе. – Давно ты здесь?

– Не очень, – ответил он. – Я наблюдал за тобой, но ты ничего не делаешь. Только пялишься на стены, словно ждешь, что они с тобой заговорят.

– Именно этим я и занят, – сказал я. – Если стоять достаточно долго, камень скажет, чего он от меня хочет.

– Но зачем тебе это? – спросил отец. – Для чего?

– Для вечности, наверное, – пожал я плечами. – Если я создам нечто прекрасное, в будущем люди, проезжая мимо нашего города, увидят, что я им оставил, и, может быть, почувствуют себя так, будто их оберегает призрак из прошлого. Разве не все мы надеемся на бессмертие в том или ином виде? Пусть нам не дано дышать вечно, но существуют и другие способы остаться среди живых.

Марин тяжело опустился на камень, вздохнул и тыльной стороной ладони утер испарину со лба.

– Мне всегда страстно хотелось сына, но не такого, как ты, – тихо сказал он, однако ни гнева, ни упрека не прозвучало в его голосе, одна лишь печаль. Примостившись напротив, я смотрел отцу в глаза, пока он говорил. – Я хотел, чтобы ты стал искусным воином. Носил бы нашу фамилию с честью. Но ты хватаешь резцы и вырезаешь картинки на стенах, словно дитя малое. Мальчиком ты был другим, всегда лез в драку и всегда побеждал. Но потом с тобой что-то произошло. Что это было, сын мой? Я более не узнаю тебя.

– Нет, отец. – Я дотронулся до его руки – там, где некогда были стальные мускулы, истончившиеся до обвислой кожи. – Ты запутался. То был не я. То был Явис.

– Явис, – эхом повторил отец, глянул на меня, прищурившись, и что-то опять сдвинулось в его голове. – Вернется ли он домой в конце концов, как думаешь?

– Настанет день, когда вы снова увидитесь. – Я взял его за руку. – Может, и не в этой жизни, но в следующей наверняка.

– Ты веришь в такого сорта россказни? – спросил отец и отвернулся. В этом было что-то от молодого Марина, а в его странной улыбке мне привиделся юношеский задор. – Я сразился с четырьмя мужчинами, чтобы добиться руки твоей матери, – сказал он после продолжительного молчания. – Слыхал об этом?

– Да, – ответил я. Эту историю он рассказывал мне много раз.

– Двух стражников я мигом лишил голов, затем вонзил меч в сердце третьего. Четвертого я хотел пощадить, он был юнцом, напуганным и вовсе не собиравшимся мериться со мной силами, но мне не оставили выбора. Поэтому он тоже утратил голову. Но награда стоила того – еще засветло твою мать отдали мне.

– И произошло это в Охриде[59], – сказал я, ибо в том городе отец и мать познакомились.

– Нет, – возразил он, глядя вниз, на песок. – Не в Охриде. В Каппадокии.

– Каппадокия в Оттоманской империи, отец. В такую даль ты никогда не заезжал.

Он улыбнулся, погладил меня по щеке и покачал головой, словно это я что-то напутал.

– В Каппадокии, говорю же, – настойчиво повторил отец. – В какие только дальние страны я не ездил. Как и ты, сын мой. А теперь моим путешествиям, кажется, пришел конец, но ты еще много где побываешь. Ты никогда не удивлялся своим воспоминаниям? Не снились тебе разом прошлое и будущее, не видел ли ты то и другое совершенно отчетливо? – Подавшись вперед, он схватил меня за запястье, на миг к нему вернулась прежняя грозная мощь, и он крепко сжал мою руку. – Твоя тень падает за тобой и перед тобой, пока ты стоишь между этими двумя соперниками, а на глазах у тебя маска.

Холодок пробежал по моей спине, нечто потустороннее в голосе Марина подействовало на меня угнетающе. Невыносимо было слушать его бредни, и я встал, взял инструменты и опять зашагал к городским стенам, подобрав по пути отвалившийся кусок скалы. Положив камень на ладонь, я, орудуя резцом и молотком, наспех вырезал лицо Марина, а закончив, сдунул с камня пыль и поднял его повыше к свету. Не самая изящная из моих работ, но портретное сходство неоспоримо.

– Видишь, отец? – сказал я, возвращаясь к Марину. Он сидел, завалившись набок, словно его одолела дремота. – Разве это не лучше сражений? Этот камень еще долго будет здесь лежать, целую вечность после того, как мы оба превратимся в прах.

Я протянул ему камень, окликая его по имени снова и снова, хотя слезы уже текли по моему лицу. Наконец я разжал пальцы, и камень упал на землю, потом я собрал инструменты, уложил тело отца на круп моего коня и потихоньку отправился обратно к нашему дому, где вскоре мы всей семьей приступили к погребальным обрядам.

Мексика

752 г. от Р. Х.

Похороны состоялись до захода солнца, и когда душа моей матери устремилась прочь, в неведомое, меня обуяла тоска при мысли, что я больше никогда не увижу ни матери, ни отца, скончавшегося несколькими месяцами ранее. Их тела легли в одну и ту же землю, их ссоры более не слышны, их кости перемешались, чтобы с помощью почвы и червей обрести новые формы жизни. Когда саван матери исчез под покровом глины, песка и грязи, моя сестра Адриа привлекла к себе внимание душераздирающим плачем и причитаниями. Упав на колени, она рвала на себе одежду и волосы, дабы никто не ушел с похорон, не оценив глубины ее горя. Мужа Адрии, который мог бы ее успокоить, среди нас не было. Супруг так исхудал за последнее время, а его кости так выпирали из-под