Она прошла сквозь кованые ворота, которые, как в детстве, показались ей невероятно высокими. Подошла к дубовым, двустворчатым, резным дверям, столь же огромным, как и ворота. Увидела по краям входной лестницы бронзовых оленей, с ветвистыми рогами, в натуральную величину. Потом она оказалась в круглом, большом холле, отделанном темным деревом. Эл ощутила, как и прежде, когда заходя, требовалось какое-то время, чтобы после щедрого ташкентского солнца, глаза привыкли к полумраку этого холла. Затем она поднялась по круглой, винтовой, железной лестнице на второй этаж и очутилась в любимой изостудии. У окна за своим столом сидела ее преподаватель Зоя Григорьевна, человек открывший Эл азы живописи. В большом зале здесь и там стояли тяжелые, алюминиевые мольберты. Кто-то из детей раскладывал свои принадлежности. Другая группа ребят окружала плотным кольцом Зою Григорьевну, желая показать свои работы. Эл огляделась вокруг, в поисках свободного мольберта. Она подошла к окну и выглянула на улицу, но вместо прекрасного сада Романовского дворца, увидела двор Зои, глухую стену соседского дома и гамак, в котором спал какой-то мужчина. Мужчина лежал спиной, поэтому было непонятно, кто это.

– Папа! – почему-то окликнула мужчину Эл.

Человек в гамаке ее не слышал.

– Папа! – повторила Эл, – Папочка, это я!

Мужчина продолжал неподвижно лежать в гамаке.

– Папочка, не оставляй меня, не оставляй, если ты меня любишь! Как я буду без тебя, без мамы, совсем одна? Папа, почему вы меня бросаете? Мне страшно, папа! – уже почти кричала Эл, пытаясь открыть окно.

Мужчина, как будто услышал ее и повернулся. Это, действительно, был отец. На вид ему было лет сорок пять, столько же ему было, когда не стало мамы. Только теперь Эл осознала, какими, в сущности, молодыми людьми были ее родители, когда они ушли в мир иной. Отца не стало в пятьдесят два года, разве это «возраст» для мужчины?! Что говорить о маме? Она умерла, не дожив одного дня до своего сорокатрехлетия! Господи, почему? Почему они? Почему так рано? Снова и снова спрашивала Эл, но ответа не находила.

««Бог забирает лучших»? Но ведь рано или поздно Бог забирает всех, значит Богу – все едины, и для него нет ни лучших, ни худших. Тогда почему сначала Он забирает к себе людей талантливых, одаренных, да просто хороших людей? Забери сволочей, и перевоспитывай их там на облаках! Так нет. Такое впечатление, что Ему приятно окружать себя хорошими, интересными, добрыми людьми, а нам на земле, и все остальное сойдет? И где его справедливость и гуманизм, по отношению к тем людям, которые примут на веру этот тезис про «лучших»? Значит, если ты еще не умер, ты не «лучший»? Так, земляной червяк, который ползает по земле, изо дня в день, с очень смутными представлениями, для чего, и год от года теряющий дорогих ему людей, которые и есть «лучшие» для Бога?».

– Не понимаю, – вслух сказала Эл, проснувшись от собственных слов.

Она открыла глаза, огляделась. Вокруг была, уже привычная, и даже в чем-то милая ее взору, обстановка Зоиной комнаты.

«Вот бы выглянуть сейчас в окно, а там, в гамаке, и правда, спит отец. Родной, живой, здоровый…» На глаза навернулись слезы. Эл лежала неподвижно, не зная, что делать дальше. В доме было тихо.

«Сколько уже?» – подумала Эл.

Она смахнула слезинки со щек.

«Что мне делать? Как жить дальше? Уж лучше, и, правда, быть земляным червяком, всю свою жизнь, руководствуясь инстинктами, и не думая о Высоком, о Вечном. Не мучая себя бесконечными вопросами без ответов. А так, что получается? Бог наделил человека телом и душой. С одной стороны, мы животные, которыми руководят инстинкты, мы размножаемся “потому что так надо, а зачем тогда жить?”. А вот, именно, зачем вообще жить? Если ты рожаешь ребенка, и с самого начала знаешь, что он обречен, так же, как и ты, как и все вокруг. Сначала малыш будет радоваться каждому дню своей жизни, потом испытает шок, когда умрет его любимая собака, потом задумается о смерти, и на всю жизнь впадет в уныние, ступор, и ужас, с которыми будет, бороться, с переменным успехом, всю оставшуюся жизнь, отгоняя от себя “плохие мысли”? Если обстоятельства сложатся “удачно” для него, он на долгие годы сохранит “боль потери собаки”, не потеряв чего-то или кого-то большего. Как можно позднее похоронит родителей, и никогда не узнает беспредельной тоски, от потери собственных детей, но рано или поздно пойдет на какой-нибудь псевдонаучный тренинг, чтобы вернуть себе ощущение “радости бытия в каждом дне, как это было в детстве”. Или уйдет из жизни “на взлете”, если “повезет” стать “лучшим” в глазах Бога. Если же человеку будет суждено не стать “лучшим”, будет всю свою оставшуюся жизнь, доказывать, что он не – Посредственность, а Величина, и Бог просто “проглядел” его, не забрав к себе. Как не проглядел Он Пушкина в 37 лет, Лермонтова в 26, Есенина в 30, Маяковского в 36, Грибоедова в 34, Джона Леннона в 40, Виктора Цоя в 28, Мерлин Монро и принцессу Диану в 36 лет. Что говорить? Этот великий “скорбный” список можно продолжать, до бесконечности.

Другой же «червяк» смирится с тем, что «он пылинка на дороге Бытия», и перестанет вести эту бессмысленную борьбу, бессмысленную, потому что, смерть рано или поздно уравняет всех, а тогда к чему усилия, кто оценит? Он «сложит крылья» и начнет подгонять неизбежное, депрессией, таблетками, алкоголем, наркотиками, тут каждый выбирает по себе. Конец един для всех. Тогда к чему усилия?

Есть и такие, которым удается дольше остальных, пребывать в сладком самообмане под названием «Жизнь прекрасна!». «Как же иначе?» восклицают они, не утруждая себя даже вдуматься в смысл этого клише? Жизнь красива, другими словами? И почему люди так много внимания уделяют «Красоте»? «Красота спасет мир» сказал когда-то Достоевский. Эл никогда не нравилось это выражение из «Идиота», и хотя многие литературные критики, разжевывают фразу, объясняя, что речь идет о «красоте духовной», в народ ушла фраза «о красоте», так и повторяют, по сей день. Эл же считала, что правильнее говорить: «Доброта спасет мир», потому что доброта – это явление только с одним знаком, положительным, в отличие от Красоты, которая бывает и жестока, и надменна, и глупа. Хотя и фраза «Доброта спасет мир», не была по душе Эл, потому что она считала, что этот мир ничто не спасет. Как можно «спасти мир» заведомо обреченный на гибель, на конец, как хотите, называйте. Ну не вязалось в голове у Эл, как это «изгнанные из Рая» на землю люди, спасут себя, свой род, свою цивилизацию, если, как минимум рано или поздно погаснет солнце? Религия говорит о том, что Спаситель для того и являлся на Землю, чтобы даровать людям «жизнь вечную», но «после смерти». Что ж хорошо, а как быть с той жизнью, которую человек оставляет здесь, на земле, к которой, если повезло, прикипел и душой, и телом? Ее-то он будет вынужден оставить, все равно, а ведь именно эту свою жизнь человек боится потерять.

Эл с удовольствием взяла бы на веру философию реинкарнации, если бы не одно «но». Какой прок от бессмертия твоей сущности, способной перевоплощаться из одного тела в другое, если ты ни черта не будешь помнить, о своих прошлых жизнях? Ведь именно страх потерять навсегда твое сегодняшнее воплощение, которое ты осознаешь «здесь и сейчас» единственно реально для тебя. Именно твои родители, друзья, современники дороги тебе и интересны, именно к этому своему телу ты прикипел всей кожей с мясом. Даже если ты, умирая здесь, сохраняешь свою бессмертную душу где-то там, в новом теле и новом месте, здесь-то ты умираешь навсегда. Значит, смерть и есть то, что о ней говорят. Смерть – это забвение, полное забвение и прощание со своей жизнью, пусть сложной, пусть не всегда счастливой, для кого-то недолгой, но единственно реальной для всех нас. Поэтому и глубоко верующим человеком Эл, так и не стала до сих пор. В поисках ответов на свои вопросы, она все равно натыкалась на предел, под названием смерть. Христианство обещает «загробную жизнь» каждому смертному, одним, правда, в райских кущах, другим на «адской кухне», это можно понять, каждому воздастся по заслугам его. Сложнее же представить себя бестелесным облаком, перелетающим от одной яблони к другой, и получающим от этого «райское наслаждение». Еще призрачней и туманней ситуация с облаком, поджариваемым на сковороде.