войны не было ни одного заслужившего более сожаления и жалоб, чем гибель Сагунта. Этот испанский город, весьма дружественный римскому народу, был разрушен за то, что хранил этому народу верность. Ибо Ганнибал, разорвав заключенный с римлянами договор, искал повод побудить их к войне. С этой целью он нагло подверг осаде Сагунт. Когда до Рима дошли об этом слухи, были отправлены к Ганнибалу послы, чтобы убедить его снять осаду. Не удостоенные вниманием, послы направились в Карфаген и жаловались там на нарушение договора; но, не добившись ничего, возвратились в Рим.

Пока все это тянулось, несчастный город... был разрушен карфагенянами на восьмом или девятом месяце осады. Ужасно читать о его гибели, а еще ужаснее описывать ее...

И что же, проявили как-нибудь себя в этом случае их боги, обжоры и плуты, с жадностью домогающиеся жертвенного тука и дурачащие людей, помрачая их умы мнимыми откровениями в ложных гаданиях? Что сделали они, помогли ли чем-либо наиболее дружественному к римскому народу городу, не дали погибнуть ему, когда он погибал вследствие своей верности? Они же сами присутствовали, несомненно, в качестве посредников, когда он вступал в союз с Римской республикой, заключив с нею договор... Если эти самые боги навели потом бурей и молниями ужас на Ганнибала, когда он был вблизи римских стен, и заставили его отойти, то нечто подобное им следовало сделать и тогда, с самого начала.

Смею заметить, что честнее было бы с их стороны разразиться бурею за друзей римлян, которые погибали за то, что не нарушили клятвы верности, хотя и не получили при этом никакой помощи, чем за самих римлян, которые сражались сами за себя и владели достаточными силами, чтобы противостоять Ганнибалу. Если они были блюстителями римского благоденствия и славы, они должны были не допустить лечь несмываемым пятном на эту славу гибели Сагунта. В противном же случае не глупо ли верить, будто благодаря их защите Рим не погиб от руки победителя Ганнибала, когда они не в силах были помочь городу, погибавшему за дружбу с Римом?»

Августин рассуждает логично, хотя ту же логику следовало бы перенести с римских богов на самих римлян...

Итак, вся сагунтийская кампания заняла, как принято считать, восемь месяцев. Взятие Сагунта стало открытым вызовом Риму и перевернуло новую страницу истории: началась Вторая Пуническая война.

Глава XIII. Ганнибал и кельты

Римским сенаторам стало стыдно. Стыдно за то, что не пришли на помощь Сагунту, стыдно за то, что потеряли в бесплодных переговорах столько времени. Хотя, в общем, можно предположить, что демагогию о «союзниках» и «переговорах» разводили одни сенаторы, а устыдились совсем другие.

Впрочем, имело место еще одно чувство, и оно стало едва ли не господствующим в римском Сенате. И это чувство — страх. Если Ганнибал сумел проделать такое с Сагунтом и никто его не остановил — то не случится ли, что карфагенский полководец в один прекрасный день доберется и до самого Рима? Ганнибал знает свое дело, его войско несметно, он запросто может взбунтовать против Рима недавно покоренные кельтские племена... Словом, достойные квириты засуетились и пришли к выводу, что лучшая защита — это нападение.

Консулы получили практически неограниченные ресурсы и очень непростые задания. Публию Корнелию предстояло разобраться с Испанией, Тиберию Семпронию — с Африкой и Сицилией. Под «неограниченными ресурсами» подразумевались шесть легионов, любое количество войск союзнических, т. е. вспомогательных, и весь наличный римский флот. Ганнибал воспринимался Римом как противник весьма серьезный — гораздо более серьезный, нежели разрозненные (хотя свирепые и дикие) галльские племена.

Когда набор в армию был закончен, следовало придать грядущей войне статус легальности, то есть фактически завизировать ее у богов и римского народа. Поэтому на народном собрании консулы «внесли предложение»: «Благоволите, квириты,

объявить войну народу Карфагена». Квириты благоволили. После этого богам были принесены надлежащие жертвы, и те, очевидно, немедленно одобрили предприятие. Можно было начинать.

Следовало соблюсти еще одну формальность: поставить в известность собственно народ Карфагена. Поэтому в конце марта 218 года до н. э. было отправлено в Карфаген весьма представительное посольство, сплошь политические деятели в летах, убеленные сединами и обладавшие мудростью.

Вопрос, который задали римляне, сам по себе содержал ловушку. Уполномоченный Сенатом говорить от лица всех Квинт Фабий спросил:

— Был ли захват Сагунта Ганнибалом санкционирован карфагенским сенатом или же Ганнибал действовал на собственный страх и риск?

Римляне были уверены, что получат желаемый ответ, то есть — что Ганнибал захватил Сагунт с полного одобрения своего правительства. Следующей репликой стало бы торжественное объявление войны.

После этого война, по римским представлениям, становится легитимной и вопрос о том, кто на кого напал и кто является агрессором, моментально теряет актуальность. Боги будут на стороне Рима.

Но карфагеняне, во-первых, и сами были не лыком шиты, а во-вторых, кое-что переняли у своих «римских партнеров», и в первую очередь — умение манипулировать фактами.

Поэтому римляне услышали немного не то, что ожидали.

— Поступок, совершенный гражданином Карфагена, вас, римлян, не касается: с этим разбираться уполномочено исключительно наше правительство, а вам не следует лезть в наши дела.

После этого в адрес почтенных римских послов полетела настоящая «отравленная стрела»:

— Когда-то вы аннулировали один договор с нами, поскольку он-де был заключен без одобрения Сената. Так вот, и тот договор, который вы заключили с Гасдрубалом — этот договор для нас теперь, по здравом размышлении, тоже под сомнением. Вы его заключали с Гасдрубалом у нас за спиной. Мы были не в курсе, что вы с ним там обсуждаете. Так почему мы должны нести ответственность за договоренности, которые не были нами одобрены?

В этот самый момент глава посольства, Квинт Фабий, сделал красивый исторический жест. Вообще римская история изобилует такими жестами, и они производились римлянами вовсе не для того, чтобы спустя две тысячи лет досадить бедным школьникам, вынужденным писать сочинения на эту тему, и не для того, конечно же, чтобы дать сюжеты для огромных полотен академической живописи. Человек античного времени (как, впрочем, и человек грядущего Средневековья) иначе относился к жесту, чем мы. Для нас жест — просто дополнение к слову, причем слову записанному и нотариально заверенному, к бумаге с печатью. У древнего человека жест — это то, что видно богам, и боги здесь, скажем так, выступают в роли нотариусов.

Квинт Фабий, выслушав ответ карфагенского коллеги, выпрямился, красиво задрапировался в тогу, подобрал ее и сжал складки в кулак. «Здесь, — сказал он,