Пришла к себе в кабинет расстроенная. Встала у окна, сунув руки в карманы халата, покачалась с пятки на носок. Вот сволочь — такой хороший день испортил… За окном-то — сентябрь, душевная песня, листья кленов тихо летят, грубо-резные, спело-желтые.

На нее почему-то всегда об эту пору душевное равновесие сваливалось, могла часами стоять и смотреть на падающие с деревьев листья, слушать звон осени, ясный и чистый, как малиновый колокольчик…

— Надежда Иванна… Ты это чего? Я стучу, стучу, а ты не отвечаешь…

Оглянулась, улыбнулась приветливо. Ага, подружка пришла, добрейшая пожилая кастелянша Валентина Петровна. Все-таки везет ей в жизни на пожилых приятельниц, душевных до невозможности, добрых ангелов. Вот взять хотя бы Валентину Петровну — с первого дня в больнице принялась ее опекать, как та преданная книжная героиня Лепорелла. Только она у писателя Стефана Цвейга совсем некрасивая получилась, а Валентина Петровна — ничего, вполне для своих шестидесяти пяти симпатичная. И заботливая по отношению к ней — ужасно. Даже на пенсию не пошла — без меня, говорит, тебя заклюют в два счета. Смешная, ей-богу. С простой душой нараспашку, как элемент правильной стороны ушедшего в небытие социализма.

— Все хорошо, Валентина Петровна. Сейчас будем чай пить.

— А чего у окна выставилась, коли уж так все хорошо?

— Да просто смотрю. Очень уж осень люблю, Валентина Петровна. А вы?

— Да ну, чего там любить-то… Лето кончилось, скоро дожди зарядят, давление опять скакать будет, пока покрова не лягут.

— Покрова — это снег, что ли?

— Ну да. Иди, я чайник уж включила, сейчас вскипит. Вот, пирог из дома принесла, с грибами. Я помню, ты любишь с грибами-то.

— Да у вас всякая еда из рук деликатесом выходит, за что ни возьметесь! Чего ни принесете, все вкусно!

— Ну уж скажешь… — расплылась от комплимента пожилая женщина. — Это ты от доброты похвалы-то расточаешь, я знаю. Нынче таких молодых баб и нету, как ты. Все злые да прыткие, все норовят впереди паровоза бечь. Вон с утра опять со Светкой схлестнулась — чего, говорю, вьюном вокруг двадцатой палаты вьешься, где чиновник из администрации лежит? Сериалов, говорю, насмотрелась? Это там медсестры от своего милосердия задыхаются, грудями больших чиновников соблазняют… А в настоящей жизни им твоих медицинских грудей недостаточно, им бы со своими болезнями побыстрее справиться. Так ведь, Надежда Иванна?

— Так, Валентина Петровна… — пробормотала она, едва сдерживая улыбку.

Да уж, про Свету история — не в бровь, а в глаз. Может, и впрямь девчонка вредоносных сериалов про больничную жизнь насмотрелась.

Так и норовит с каким-нибудь состоятельным больным любовь закрутить. Но разговор Надя поддерживать не стала — не хватало еще сплетнями рабочее время занимать. На чаепитие и так больше пятнадцати минут не положено…

— Садись, Надежда Иванна, я тебе чаю налила. Да расслабь лицо-то, ишь как лоб сильно наморщила. Вот гляжу на тебя… Красивая ты баба, а глаза отчего-то всегда грустные. С чего бы, а? Вроде все у тебя в жизни хорошо. И должность, и дом — полная чаша, и мужик непьющий, весь из себя правильный, и дочка в институт поступила. Староват он для тебя, правда, но где теперь молодых да путевых найдешь? Зато дочку смотри как любит! Я слышала, он сам с ней в институт на экзамены ездил? Правда иль нет?

— Правда, Валентина Петровна. Она сдавала, а он под дверью ходил, страшно нервничал.

— Чай, трудно было поступать-то?

— Да, и не говорите. Ника сама такой факультет выбрала, куда поступить очень трудно, — журналистом хочет стать. Уж как Борис ее отговаривал — ни в какую… А главное — от Егорьевска далеко, другая область. Десять часов езды на поезде.

— А в нашем областном центре что, не учат на журналистов?

— Да, в нашем такого факультета нет.

— Жалко…

— Конечно. Не то слово. Но разве ее переспоришь…

Надя вздохнула про себя — да уж… Споры, конечно, у них тогда жаркие развернулись. Никто ведь не знал, что Ника еще с восьмого класса начала участвовать в конкурсах журфака именно того университета… То есть находящегося в городе, откуда Надя бежала с ней, с маленькой, восемнадцать лет назад. Это дочь уже в конце десятого класса объявила о своем решении — хочу на журфак именно в тот университет, и точка! Еще какие-то грамоты показывала, дипломы лауреатские.

Борис, конечно, очень расстроился. Думал, она в финансовый институт будет поступать, все твердил, что у любимой доченьки какой-то там необыкновенно аналитический склад ума. А у Нади, конечно, другой повод для расстройства была — не хотелось Нику отпускать в тот город, и все. Эгоистическая причина, несуразная, паническая. Не причина, а ощущение опасности. Хотя какая уж там опасность, столько лет прошло… Но все равно — как-то неспокойно на сердце было.

— Да, с детками нынче не особо поспоришь… — тоже вздохнула Валентина Петровна. — Вот мою внучку хотя бы взять — завела себе сразу двух кавалеров и ни одного выбрать не может! Так и мечется меж ними, как алая роза в проруби. И представляешь, Надежда Иванна, оба замуж зовут!

— Ну уж, Валентина Петровна… В таких делах не то что спорить, тут даже советовать нельзя…

— Да как же не советовать, Надежда Иванна? Тут ведь такой выбор — все по закону подлости. Тот, к которому сердце лежит, — парень из простых, молодой да красивый, конечно, а только сильно шебутной, непутевый. А зато тот, другой… Мужик уже серьезный, в годах, на жизнь матерьяльно смотрит, без глупостей. Квартира своя куплена, машина хорошая. Подарки дорогие дарит. Вот у нее сердечко и зашлось — как бы судьбу не прогадать.

— И что вы ей насоветовали, интересно?

— Так понятно — что… Как у нас в народе говорят — с молодости да красоты воды не пить. А с матерьяльным достатком в наши времена, сама знаешь, как-то поспокойнее живется. Одной любовью-то сыт не будешь, детей не накормишь… Что, разве не права?

— Нет, Валентина Петровна, не права. Если ваша внучка действительно любит, лучше не советуйте ничего подобного. Потом не простит…

— Ну уж! Сама-то небось по молодости вон сообразила, за стоящего мужика замуж вышла! Живешь с ним как у Христа за пазухой!

— Да, хорошо живу… И все-таки, Валентина Петровна, не советуйте…

Отодвинув от себя чашку с чаем, она встала из-за стола, подошла к окну. Тяжелый кленовый лист вальяжно опустился на железный карниз, не удержался, полетел по ветру. Она попыталась проследить глазами его путь, но моргнула и потеряла из виду. Села на подоконник, глянула вниз — ага, уже на дорожку упал. Сейчас пройдет кто-нибудь, затопчет ногами, и не останется ничего от его праздничного полета… Потом еще и Макарыч поддаст метлой, хватит в общую кучу, сожжет в костре. Грустно…

Подняла голову, вздохнула. Скоро все клены облетят, вытянут под дождем голые сиротливые ветки-руки. Закончится праздник-сентябрь, счастливая песня души…