3

Рози вставила ключ в замочную скважину двери своей квартиркина втором этаже дома на Трентон-стрит в пятнадцать минут восьмого. Ее одолевалаусталость, ей было жарко — в этом году лето пришло в город очень рано, — однаковсе чувства подавляло счастье. На руке Рози висела большая сумка с покупками.На самом верху лежала стопка желтых листовок, сообщавших о предстоящем летнемпикнике и концерте, который устраивают «Дочери и сестры». Рози заглянула в«Дочери и сестры», чтобы рассказать, как прошел первый день на работе (еебуквально распирало от желания поделиться своей радостью), и перед уходом РобинСент-Джеймс спросила, не могла бы она захватить с собой пачку листовок ираздать их соседям. Рози, стараясь не показать, какую гордость она испытываетоттого, что у нее есть соседи, согласилась взять столько, сколько ей дадут.

— Ты просто пал очка-выручал очка, — сказала Робин. В этомгоду ей поручили распространять билеты, и она не скрывала, что дела шли из руквон плохо. — И если кто-нибудь начнет расспрашивать, Рози, скажи им, что это немолодежная тусовка. И что мы не лесбиянки. Эти дурацкие истории составляютполовину проблем с продажей билетов. Обещаешь?

— Конечно, — ответила Рози, заранее зная, что ничегоподобного делать не станет. Она не представляла, как будет читать лекциюсоседке, с которой никогда раньше не встречалась, лекцию о том, кем являются«Дочери и сестры»… и кем они не являются.

«Но я ведь могу сказать, что они хорошие женщины, — подумалаона, включая вентилятор в углу и открывая дверцу холодильника, чтобы разгрузитьсумку с продуктами.

— Нет! Я скажу, что они леди. Настоящие леди».

Да, так звучит гораздо лучше. Мужчины — особенно те, комуперевалило за сорок, — чувствуют себя комфортнее с этим словом, нежели с«женщинами». Глупо, конечно

(впрочем, считала Рози, то, как пыхтят некоторые женщины надтонкими семантическими оттенками слов, еще глупее), но эти размышленияпробудили вдруг воспоминания о Нормане, о том, как он называл проституток,которых иногда арестовывал. Он никогда не использовал слова «леди» (онопредназначалось исключительно для жен коллег, например: «Жена Билла Джессапа —настоящая леди»); он никогда не называл их «женщинами». Про них он всегдаговорил «девочки».

Девочки были там-то, девочки делали то-то. До этого моментаРози даже не подозревала, насколько ненавистным стало для нее это, в общем-то,безобидное слово «Девочки».

«Забудь о нем, Рози, его здесь нет. И никогда не будет».

Как всегда, эта простая мысль наполнила ее радостью,удивлением и благодарностью. Ей говорили — в частности, на терапевтическихсеансах в «Дочерях и сестрах», — что эйфория в конце концов пройдет, однако онаотказывалась этому верить. Его нет рядом. Она убежала от чудовища. Онасвободна.

Рози закрыла дверцу холодильника, повернулась и окинулавзглядом комнату. Минимум мебели и полное — если не считать ее картины—отсутствие украшений, и все же она не увидела ничего, что омрачило бы еерадость. Замечательные кремового цвета стены, в которых никогда не находилсяНорман Дэниеле; стул, на который Норман Дэниеле никогда не толкал ее, чтобы онане «умничала»; телевизор, который Норман Дэниеле никогда не смотрел,презрительно посмеиваясь над новостями или хохоча над показываемыми в очереднойраз телешоу «Для всей семьи» или «Веселитесь». А самое главное, она необнаружила ни одного угла, где сидела бы, плача и думая, что рвота ни в коемслучае не должна испачкать пол, — в фартук или подол платья, и только туда.Потому что он никогда не бывал здесь. И никогда не появится.

— Я одна, — пробормотала Рози… и обняла себя, не в силахсдержать чувства.

Она приблизилась к противоположной стене и посмотрела накартину. Хитон светловолосой женщины, казалось, сиял в свете весеннего вечера.И она — женщина, подумала Рози. Не леди, и уж, конечно, не девочка. Она стоиттам, на холме, и бесстрашно глядит на разрушенный храм и поверженных богов…«Богов? Но он же один… разве не так?» Нет, увидела она, на самом деле их два —один, бесстрастно взирающий на грозовые тучи со своего места неподалеку отупавшей колонны, и еще один, чуть поодаль справа. Этот лежал на боку, почтиполностью скрытый густой травой. Просматривались только белый изгиб каменнойброви, глаз и мочка одного уха; все остальное пряталось в траве. Она незамечала его раньше, ну и что? Вероятно, в картине осталось много деталей,которые ей еще предстоит увидеть, множество незаметных подробностей— как накартинке из серии «Найдите Вальдо» с изобилием мелких штрихов, открывающихсялишь при внимательном рассмотрении, и…

И все это чушь собачья. В действительности картина оченьпроста.

— Ну, — прошептала Рози, — она была простой. Она задумаласьнад историей, которую рассказала Синтия, — о картине, висевшей в пасторате, гдеона выросла… «Де Сото смотрит на запад». О том, как сидела перед ней часами иглядела на нее, как на экран телевизора, наблюдая за течением реки.

— Она притворялась, что видит, будто река движется, —сказала Рози и открыла окно в надежде поймать ветерок и впустить его в комнату.Вместо ветерка комнату заполнили голоса резвящейся в парке детворы и крикиребят постарше, играющих на площадке в бейсбол. — Притворялась, вот и все. Детилюбят прикидываться. Я тоже так делала, когда была маленькой.

Подставила под створку окна палочку — иначе рама,подержавшись некоторое время, закрывалась с громким стуком — и сноваповернулась к картине. В голову ей пришла неожиданная пугающая мысль, настолькомощная, что Рози почти не сомневалась в своей правоте. Складки и изгибымаренового хитона приобрели иную форму. Их расположение изменилось. Аизменилось оно потому, что женщина, одетая в тогу, или хитон, или как тамназывается ее платье, изменила позу.

— По-моему, ты сходишь с ума, — прошептала Рози. В грудираздавались гулкие удары сердца. — Ты окончательно свихнулась. Ты же самапонимаешь, это невозможно…

Понимала. И все же склонилась к картине поближе, вглядываясьв переплетения линий и смешения красок. Она замерла в таком положении, едва неуткнувшись носом в нарисованную на вершине холма женщину, секунд на тридцатьзадержав дыхание, чтобы пар от него не оседал на прикрывающем картину стекле.

Наконец она отодвинулась от полотна и с шумом выдохнула.Складки и линии на хитоне совершенно не изменились. За это она ручается. (Ну,почти ручается). Наверное, разыгравшееся воображение решило подшутить надхозяйкой после долгого дня — дня, который принес ей огромное удовлетворение ирадость и вместе с тем оказался чрезвычайно тяжелым.

— Да, но я выдержала, — сообщила она женщине в хитоне.Откровенные разговоры вслух с изображенной на холсте женщиной уже не казалисьей странными. Может, слегка эксцентричными, верно, ну и что из этого? Кому отних плохо? И вообще, кто об этом узнает? А тот факт, что светловолосая женщинаповернута к ней спиной, почему-то вселял уверенность, что она слушает.