Лоснящиеся волосы начали свежеть: непослушные молодые пряди, которые выпирают в стороны, когда я убираю волосы назад, — единственное, что делает меня похожей на других матерей. Я вижу, как они зачесывают их, пытаясь как-то уложить, но свои я бесконечно накручиваю на пальцы. Они стали расти с его первым вздохом, они доказывают, что он когда-то существовал, а их длина — свидетельство того, сколько мы с Чарльзом прожили в этой нашей новой жизни без него.

Когда родился ребенок Марго, я попыталась порадоваться за нее, но когда она ничего не сказала — не предупредила меня, — что собирается раструбить это онлайн, я поняла, что радоваться я не могу. Ее самодовольство вывело меня из себя. Она ведь даже не представляла себе, насколько ей повезло и насколько близко она была от катастрофы. Никто из рожающих мамочек не знает об этом, потому что их всех заранее уверили в том, что родить — это все равно что вырвать зуб. И, скорее всего, в это надо поверить, потому что мысль о том, что появление на свет жизни, которую ты носишь в себе, может привести к ее или твоей кончине, наверняка сведет тебя с ума. А у дантиста вы никогда не встретите рыдающих пациентов.

В самые черные свои дни я много думала о нашем с Марго прошлом. Это было в те самые дни, когда я могла только тупо, не отрываясь, смотреть на те несколько его фото, которые были у меня в телефоне, пока не садилась батарейка или у меня не кончались силы.

Уже не в первый раз я теряла людей, как раз собираясь начать с ними новую жизнь. И уже не в первый раз Марго вела себя так, словно ничего не произошло.

* * *

Хелен появилась, когда нам было по шестнадцать. Она училась с нами в одном классе, но была на несколько месяцев старше и казалась нам с Марго самой умудренной личностью из всех, с кем приходилось встречаться в нашем, сказать по правде, довольно немногочисленном кругу друзей и знакомых. У нее была копна темных волос, которые она коротко подстригала, а ее школьный галстук бодро и нагло висел на сторону. И через несколько недель я стала точно так же повязывать свой.

Мы с Марго не привыкли делиться с кем-то обществом друг друга. В школе Святого Доминика нас больше никто не интересовал. Все остальные радостно смеялись нашим шуткам, но при этом их смысл доходил до них слишком долго — то есть это была та аудитория, с которой мы, я и Марго, мечтали расстаться как можно скорее.

Марго была высокой и худощавой; именно на это позже запали ее коллеги в мире моды, а в школе многие из наших соучеников смеялись над ней — женщине без бюста в Северной Англии приходится тяжело. У меня же были рыжие кудри — этот крест мне предстояло нести всю жизнь. Каждое утро я тщательно закалывала их, а за день они успевали полностью растрепаться.

Но то, чего нам не хватало с точки зрения внешнего вида, мы компенсировали чувством юмора. Мы думали настолько одинаково, настолько тонко, что иногда казалось, что между нами существует телепатическая связь.

Никто не мог рассмешить меня лучше, чем Марго, — даже Чарльз. Эту способность смеяться до слез, до колик в животе я оставила в прошлом, вместе со своими учебниками и пеналом, но во время учебы Марго было достаточно одного взгляда, слегка приподнятой брови или этой идиотской шутки, когда она натягивала верхнюю губу на зубы и начинала быстро-быстро мигать, чтобы я зашлась в хохоте. И уже через несколько минут билась в конвульсиях на полу — в одну из четвертей учителя разделяли нас на каждом уроке по каждому предмету.

Я с большой теплотой и волнением вспоминаю, как иногда болели мои щеки после переменки, на которой мы смеялись над какой-нибудь нелепейшей шуткой или придумывали нового героя для нашего репертуара. Эти приступы смеха всегда граничили с опасностью задохнуться, потерять над собой контроль, что, в свою очередь, вызывало ощущение растущей паники.

Однажды я рассмешила Марго во время хорового выступления — рассмешила до такой степени, что ноты, которые она выпевала, звучали как глубокий рев, отражались от стен зала и резко контрастировали с окружающими нас спетыми сопрано. После этого любой из нас было достаточно пропеть начальные аккорды этой песни, и мы обе начинали трястись от смеха.

Каждую перемену мы сбегали от наших одноклассников вверх по спиральной лестнице, которая вела нас в пыльные репетиционные комнаты, расположенные под крышей главного здания школы, имевшего довольно брутальный внешний вид. Гениев среди членов школьного духового оркестра, старательно квакавших на своих кларнетах, не было, так что эти комнаты никто не занимал, и мы, устроившись на продавленном диване, записывали наши идиотизмы на грифельных досках и обдирали пузырящуюся краску вместе с кусками засохшей гнили со стен тайного святилища.

А еще мы обнаружили проход в конце одной из комнат, в которой стояло расстроенное старое пианино. Это была небольшая, даже не в рост человека, дверь, спрятанная за кучей двумерных коттеджей с двумерными соломенными крышами — декораций для какой-то давней драматической постановки.

Репетиционные студии были темноватыми, и только эта дверь открывалась навстречу яркому солнечному свету. Прямо у нас над головами располагались стропила гигантской стеклянной крыши столовой, а снизу доносился скрип стульев и позвякивание столовых приборов, выпускаемых местной фабрикой в Шеффилде, по тарелкам. Это была даже не комната, а балкон, галерея для размещения музыкантов, идущая вдоль всего зала столовой, о которой, к сожалению, полностью позабыли из-за того, что в школе Святого Доминика не было никого, кого хоть с натяжкой можно было назвать музыкантом, не говоря уже о каких-то достаточно пышных мероприятиях, требовавших музыкального сопровождения.

Для двух девочек, мечтающих вырваться из школы, вид остальных учеников, поглощающих безвкусные блюда, был одновременно и бодрящим, и удручающим. Мы лежали на животах так, чтобы нас не было видно сквозь перила, деревянные балясины которых были такими гнилыми, что многие из них сломались или вообще рассыпались в прах, — и сплетничали о тех группировках учеников, что расположились под нами.

Мы с Марго научились прятаться, поднимая только головы над нижним краем перил, там, где балясины крепились к полу. И скоро выучили наизусть все прорехи, через которые нас могли увидеть. А еще мы научились ни в коем случае не опираться на перила — они трескались и рассыпались при малейшем прикосновении.

Сверху мы наблюдали, как устанавливаются временные связи, сводятся на нет дружеские отношения, и внимательно следили за проявлением самых диких манер поведения за столом. По очереди мы с Марго комментировали происходящее, как в документальном фильме Би-би-си о дикой природе, и это нам настолько нравилось, что мы периодически останавливались, чтобы восстановить дыхание и промокнуть слезы на глазах.

Там, наверху, на балконе, мы свили себе гнездышко из школьных приколов и грез двух девочек из захолустного городишки.

Мы с Марго очень редко общались с другими учениками — у нас был закрытый частный клуб для двоих. И к тому времени, когда появилась Хелен, прошли уже годы с последней попытки проникнуть в него.

А Хелен и не пыталась — наверное, именно это заинтриговало нас в ней. Она просто появилась в один прекрасный день — насколько я помню, это была среда. Хелен была настолько особенной, что даже в школу пришла не в понедельник. Пришла и уселась особняком, пока учительница ее представляла. Она была заметной девочкой с веснушками, не толстой и не крупной, а женственной — такой, какой мы с Марго станем только через несколько лет. Хелен не была выше нас ростом, но привлекала к себе внимание, потому что держалась очень прямо, с высоко поднятым подбородком. Глаза у нее были как глаза на картине — они смотрели на всех разом, но под разными углами. Ее карие прожектора блуждали в поисках секретов, а тонкогубая улыбка как будто иронизировала над своей хозяйкой.