Мальчик подождал, пока Йон увел Мейпл на ферму, увидел, как тот внимательно исследовал горизонт, словно желая убедиться, что рядом никого нет, и только когда отец с гнусной ухмылкой закрыл дверь, Райли вылез из своего укрытия.

* * *

Сколько времени потеряно, думал Йон в начале весны. Все эти годы гоняться за призраком, за воспоминанием, не понимая, что так просто пережить его снова. Призрачные образы — это мечты, умершие там, где желания по-прежнему живы, и когда Йон понял, как воскресить своих призраков, он снова почувствовал вкус к жизни. Подобно Лазарю, его первоначальное наваждение вставало из холодной могилы его памяти, чтобы окунуться в кипящий котел его импульсивных желаний. Этому преображению он обязан Богу и Ханне. Он понял знаки первого, вспоровшего земную твердь, место, куда фермер еще недавно снова и снова возвращался к своим былым радостям, свершая некий устаревший обряд, а вторая своим внешним видом открыла ему глаза на главное измерение любого поиска: время оставляет зримые следы на том, кто его проживает. Йон ошибся. Все эти годы он хотел вернуть себе прежнее чувство полновластия, прежнюю немеркнущую радость первооткрывателя, подчинение вплоть до крови, но сбился с пути с теми, кто стали женщинами, такими же взрослыми, как и он, и он, старея, изменил своим воспоминаниям. А истина постоянно находилась здесь, у него перед глазами, между бедер юных невинных девушек, истинных цветков, готовых повиноваться ударам его чресл, как когда-то повиновалась его тетка. Разумеется, на протяжении всех этих лет ему попалось несколько едва созревших бутонов, вроде той, что из прачечной, или другой, из дома на колесах в Техасе, но это не совсем то, они несколько устарели и не разорвались так, как должно; к тому же, перенасыщенные соками наивности, они не могли так обильно кровоточить, как он того заслуживал, в них чувствовались всего лишь будущие шлюхи, а не те редкие и чистые жемчужины, которые он так ценил. С тех пор он многое понял, обнаружил, что может быть вполне убедительным с молодежью Карсон Миллса, где все слишком его боялись, чтобы сразу убегать от него, но еще больше боялись кому-либо на него жаловаться.

Йон провел Мейпл в большую комнату фермерского дома, и как только она, перешагнув порог, оказалась в его паутине, тотчас запер дверь на засов. От испуга ее глаза расширились, она напоминала стрекозу, угодившую в ловушку гигантского паука.

— Мистер Петерсен, вы просили меня помочь вам отыскать щенка, — дрожащим голосом произнесла она, — почему же мы зашли к вам в дом? Я думала, он потерялся в поле…

— Ты умеешь хранить секреты, девочка?

Она шмыгнула носом.

— Ведь я же могу тебе доверять, правда? — повторил Йон. — Надеюсь, ты знаешь, что случается с теми, кто оказывается недостойным доверия? Они попадают в ад. Сразу. Они сами и все те, кого они любят. Они вопят, а их поджаривают на костре, где сжигают предателей. Потому что тайна — это самое важное, что есть в мире. А так как ты замечательная девочка, я открою тебе один секрет, который будет только твоим и моим.

— Мистер Петерсен, кажется, мне лучше уйти…

Он преградил ей дорогу, и взгляд его стал таким черным и глубоким, что поглотил всю комнату. Сделать шаг в его сторону означало броситься в пропасть, и Мейпл стала отступать, медленно, пока не ударилась о старую дровяную печь. В сказках, которые по вечерам ей рассказывала старшая сестра, когда они прятались под одеялом, чтобы читать при свете фонарика, печи служили для поджаривания маленьких девочек, таких как она, а такие субъекты, как Йон Петерсен, сбросив приветливую личину и хищно улыбаясь, являли всем свои гнилые и острые, словно рыболовные крючки, зубы. Но Мейпл сразу поняла, что она не в сказке, потому что Йон не носил маску. Чудовищное лицо было его собственным, каждый божий день, а она оказалась слишком доверчивой. Она не прислушалась к внутреннему голосу, когда Йон пристал к ней с просьбой о помощи, и теперь он готов сожрать ее. Сейчас он насытится живущим в ней ребенком, оставит лишь обглоданный скелет, именуемый «взрослой», но взрослой, лишенной своих мечтаний и восторгов. Потому что он питался именно этим, в этом заключалась подлинная природа Йона Петерсена: людоед, пожирающий невинность.

— Я доверю тебе самый чудесный секрет на свете, — произнес он холодным свистящим шепотом, — мы вместе скрепим его подарком, чтобы ты всегда помнила обещание хранить его. Но прежде я нацеплю тебя на вертел, поставлю клеймо на твою душу и плоть, ты станешь принадлежать мне, навсегда, потому что я впрысну в тебя семена порока. И ты будешь моей до последнего дыхания, пока дьявол не затребует тебя к себе.

В подобных обстоятельствах Мейпл по идее должна была почувствовать, как ее сжимают самые ледяные объятия на свете, ибо страх всегда путешествует вместе с холодной дрожью, но она начала обильно потеть. В присутствии Йона Петерсена становится жарче, чем у адских врат, думала она, пока он приближался к ней. Его тень, вытянувшаяся позади него, карабкалась вдоль стены, удлиняя его конечности, и когда он протянул к ней руки, чтобы схватить, его пальцы походили на огромные когти.

На миг Мейпл показалось, что в его глазах загорелся огонь безумия, но когда он набросился на нее, она поняла, что все гораздо хуже.

В Йоне Петерсене пылало само воплощение Зла.

Старый бакелитовый телефонный аппарат, стоявший у Джарвиса Джефферсона уже более тридцати лет, предупредил его. Звонил пастор Алецца, он ждал шерифа.

Джарвис прыгнул в машину и на полной скорости помчался к холму на западной окраине города. Он припарковался за «доджем» пастора, который уже ждал его на крыльце, положив руки на плечи маленького Петерсена. Тому, кто утверждал, что дурная земля никогда не даст доброго урожая, Джарвис с удовольствием представил бы этого мальчика, Райли. Ибо насколько Ингмар был суров, Ларс склонен к крайностям, а Йон опасен, настолько последний из рода Петерсенов был скромным, вежливым и воспитанным. Джарвис слышал о нем только хорошее, несмотря на то, что тот часто прогуливал школу. Превосходный мальчик. Алецца тихо разговаривал с ним, а Райли кивал головой. Когда Джарвис встал рядом с пастором, мальчик с насмешливым видом окинул взором их обоих, но, похоже, явно приободрился. Его напряжение спало, и на какой-то миг шерифу показалось, что он сначала улыбнется, а уж потом начнет говорить.

— Как дела у Мейпл?

Джарвис поморщился и присел на корточки, отчего его старые колени щелкнули. Чтобы не потерять равновесия, он схватился за пастора.

— Мейпл Дженкинс? Ты ее видел? — удивился он. — Она была там?

Райли кивнул, его большие глаза цвета осени широко раскрылись, как при просмотре первого в его жизни фильма.

— Да, мой отец собирался причинить ей зло.

Джарвис бросил взгляд на Алеццу, который в отрицании покачал головой.

— Во всяком случае, я ее не видел, — тихо добавил пастор.

— А твоя мама, ты знаешь, где она?

— Наверное, в «Одиноком волке», где доставляет удовольствие мужчинам.