пустыря бывшего посёлка, мы выходим на развалины старого кладбища.

– Серёж! Давай, сюда! – киваю я на пару голых, больших деревьев, – На лиственницы посмотреть надо. Я, в прошлом году, замерял их диаметры. Шестьдесят восемь сантиметров! Представляешь?! Самые толстые лиственницы на Кунашире!

– О, блин!

Одна из лиственниц обгрызена мышами! Бросившись на колени в снег, я в отчаянии перебираю пальцами вытаивающую из-под снега, мелкую крошку сточенной полёвками коры! Я ощупываю каждый сантиметр оголённой от коры, древесины…

– Блин! Ведь, это – самые древние лиственницы, на всём острове! Самые! Самые…

Но, всё тщётно. Кора уничтожена широким кольцом, по всей окружности ствола.

– Съели, гады! – стискиваю я зубы, – Хоть, десять сантиметров, тяж оставили бы – и этого хватило бы, чтобы ей жить!

– Под снегом грызли, – трезво констатирует свершившийся факт, моя голова.

– Какого монстра съели! – взвиваюсь я, – И кто?! Самые мелкие и ничтожные твари!

Этот факт не укладывается у меня в голове. В этом усматривается какая-то глобальная несправедливость! Слона съели мыши! Мой мозг не желает с этим смириться! Несправедливость… Но, ничего нельзя изменить. Ничего… Я сижу в снегу у серой колонны толстенного ствола лиственницы, уныло опустив руки в снег…

Мы уходим дальше. Уже порядочно отойдя прочь, я всё-же оборачиваюсь назад и горько смотрю на колок хвойника, на ещё по-зимнему голую и сочную, лиственницу, которая на целый десяток метров возвышается над окружающим лесом.

– Спишь? Эх, лиственница… – горько говорю я, – Ты даже не знаешь! Что тебя уже съели…

Ледяной ветер с востока сохраняется и на второй день. Утром, мы выходим из нашего дома и стоим, поражённые – с неба падает лёгкий, пушистый снежок! Невероятно огромные снежинки, словно привязанные на ниточках, в полном безветрии, плавно опускаются на землю…

– Какие снежинки! – поражаюсь я, – В жизни, таких огромных, не видел!

– Саня! Что-то тут, не так! – настораживается Казанцев, – Пошли-ка! Глянем!

Мы спешим на край высокой морской террасы, напрямик от нашего дома…

И замираем, поражённые увиденным – вместо синей безбрежности океана, перед нами открывается белое безмолвие, до горизонта…

– Вот, это да-а! Лёд!

– Саня, моря нет! – не верит глазам Сергей, – Моря! Нет!

– Ага! – изумлённо киваю я, – Одни льды!

– Это их ночью, ветром пригнало…

В бинокль видно, что ближайшая к берегу, граница ледовых полей пролегает, примерно, по устью Ночки, в двух километрах восточнее нас. Наши, береговые минибухточки – ото льдов ещё свободны.

Но, нас ждут свои дела, рабочий день никто не отменял. Сегодня, у нас план – продвинуться по снежной пойме Тятиной, вверх от устья.

Через полчаса мы уже шагаем по берегу Тятинской бухточки, к устью речки…

За эти дни, здесь – очень сильно стаял снег! По ходу движения, я подворачиваю к подножию высокой морской террасы, что прямо напротив устья речки. Здесь, на проталине, среди бурых остатков прелых прошлогодних лопухов, сверкают яркие, жёлтые звёздочки…

– О-оо! Серёж! – зову я вырвавшегося вперёд, Казанцева, – Адонис зацвёл! Смотри!

Я останавливаюсь и торопливо записываю, в свой дневничок, короткую фразу: «Адонис амурский – начало цветения». И торопливо шагаю дальше – нужно догонять Казанцева…

То тут, то там, по проталинам речной поймы нежно голубеют первые цветки хохлатки сомнительной!

На участке обширного вывала бурелома, что километрах в двух выше устья речки, напротив орланьего гнезда, мы выходим на медвежий след. Молодой медведь свалил в пойму. Я трогаю след рукой: «Вчерашний! Давай, немножко потропим? Посмотрим, что он делает». И мы, с любопытством, шагаем по снежным отпечаткам когтистых лап…

Сразу под склоном надпойменной террасы, медведь кормился – он выкапывал из земли какие-то корневища.

Мы шагаем дальше. Кругом стоят, пока ещё короткие, жёлто-зелёные цветоносы белокопытника. Почему-то, всё наше поселковое, Сахалинское детство, мы называли их заячьей капустой. Их, теперь – везде полно…

– Ке! Ке! Ке! Ке! Ке!

Пара больших пегих зимородков, пронзительно заверещав своими скрипучими голосами, закладывает над нами несколько виражей высоко в небе и всё-также взвизгивая, уходит к речке.

– Что за крикливые птицы! – с закипающей злостью, я провожаю взглядом зимородков, – Теперь – вся округа знает о нас!

– Ага! – соглашается Казанцев, – Только глухой не обратит внимания на эти вопли!

К вечеру, завершая круг своего маршрута, мы вываливаемся из-под хвойного леса, на край бамбукового плато высокой морской террасы, справа от устья Тятиной…

И, в изумлении, окидываем взглядами необозримые океанские просторы – воды вообще нет! И вправо, и влево, и вперёд, до далёкого-далёкого горизонта, насколько хватает глаз, видны лишь белые, ледовые торосы! Только лёд, лёд и лёд…

– Вот, это, да-аа! – изумлённо тяну я, – Северный полюс!

– Вот, это, да-аа! – вторит мне Казанцев.

Бело всё и… тихо! За сегодняшний день, ледовые поля упёрлись в берег. Нет волн! Нет, никогда не прекращающегося грохота океанского наката! Ощущение такое, словно в кинотеатре выключили звук, и мы продолжаем смотреть немое кино. Невероятно…

– Прямо, белая Арктика!

– Я такого никогда не видел.

– И я тоже.

Мы стоим с открытыми ртами и с высоты плато, пялимся на белое безмолвие…

На Кунашире, Тихий океан никогда не замерзает. Ни-ког-да! Льда, на восточном побережье острова – не бывает! Ни-ког-да! Здесь всегда – синяя даль моря, перед глазами.

– Мы – ещё из леса не вышли! – тараторит рядом, Казанцев, – А, у меня – такое чувство, что чего-то не хватает… Грохота наката – вот чего не хватает!

Я стою, как столб… Потом, поднимаю к глазам бинокль. Долго-долго, я осматриваю в бинокль это белое безмолвие…

На ледяных торосах недалеко от берега, оказывается, любят сидеть вороны! Их чёрные точки, густой россыпью украшают белизну льдов, вдоль всего берега.

– Хм! Сколько ворон! – хмыкаю я, – Наверно, всё воронье население собралось!.. Для них, этот лёд – тоже в диковинку.

– Ну! – соглашается Казанцев.

На пятачках уцелевших полыней, зияющих маленькими, чёрными пятнами среди безбрежной белизны льдов, скопилось множество уток! По-моему, здесь собралось всё утиное поголовье нашего залива! В основном, это каменушки – тёмные уточки с тонкой верёвочкой белого рисунка по бокам и головке. Селезни имеют общий красноватый тон оперения… Повсюду видны чирки. Из общей массы уток выделяется американская синьга. Это – крупные, чёрные утки, с массивным, светлым клювом.

– Сииииииии! Сиииииии! – до нас доносится их заунывный, протяжный посвист.

А, ещё – шилохвости, турпаны…

Вот! Низко-низко, над белым крошевом далёких ледяных торосов, идёт табунок лёгких на крыло уточек, с белым зеркальцем крыла! Наверно, это свиязи. Или гоголи… А может, шилохвости? Мне некогда разбираться с утками – со стороны океана, над безбрежным ледяным крошевом, к побережью тяжело тянет орлан-белохвост.

– Орлан идёт…

Орлан идёт в направлении устья Тятиной. Я веду его, в бинокль…

По мере приближения птицы, мне становятся видны её, чисто-белый хвост и однотонно-коричневое оперение.

– Матёрый! – шепчу я, не отрываясь от окуляров.