– Ah! le vilain merle![449] – говорили дамы-парижанки.

– Il faut tailler dans le vif, – восклицала живая и впечатлительная брюнетка г-жа Ламе, – Charles, cher petit cousin, mon chou, de grace faites de tout cela un article, mais un de ces articles à faire crever de rage le journaliste perruqué[450].

Шарль, т. е. Шарль де Сен-Жюльен, всегда тая у ног своей кузины, готов был исполнить ее повеление, жестоко отфухтелить[451] сердитого журналиста Вокоф; но решено было приступить к статье не иначе как по получении завтра от меня мемории о всем ходе этой драмы, из которой надо было скроить карикатурную трагикомедию. К тому же надобно было придумать и различные русские псевдонимы.

V

Возвратясь поздно домой в Басков переулок, я проспал дольше обыкновенного и утром спешил в департамент, ибо хотя Дмитрий Гаврилович Бибиков и был очень мил со мной, называя меня одним из своих гвардейцев, однако с нашим «безруким»[452], как его называли чиновники, шутить было неудобно, и за неисправность по службе гвардейцу могло быть втрое хуже, чем обыкновенному армейцу. Проработав в департаменте до четырех часов, я возвратился к обеду домой, где, к удивлению моему, нашел огромный тюк с брошюрованными книжками и печатными тетрадями, при письме, запечатанном огромною гербовою печатью, украшенною различными орденскими регалиями. Оказалось, что все это прислано из Шестилавочной от генерала (статских советников лакеи в то время сплошь и рядом величали генералами) Воейкова. На конверте оригинальна была надпись, которая вполне характеризовала Александра Федоровича с его сатирическими выходками, облеченными в форму вежливости и даже напускной почтительности. Надпись эта была следующая: «Его благородию (по рангу), высокоблагородию (по роду, внесенному в VI книгу[453]), милостивому государю, губернскому секретарю, младшему помощнику столоначальника Департамента внешней торговли, сотруднику газеты в 300 нумеров в год „Северной пчелы“; газеты дважды в неделю выходящей „Северный Меркурий“ и еженедельной воскресной французской газеты „Furet“ В. П. Б[урнашеву]ву». Письмо гласило:

Милостивый государь В[ладимир] П[етрович]! Нижеподписавшийся, наиглубочайше уважающий ваши разнообразные таланты, проявляющиеся в трех газетах и в одной из оных даже на языке Вольтера, Расина и Бюффона, при всей юности вашего семнадцатилетнего возраста, имеет честь объяснить вам, что он, нижеподписавшийся, старикашка-греховодник Воейков, находясь вчера вечером, в седьмом часу пополудни, в доме его сиятельства сенатора действительного тайного советника, ордена Св. Анны 1-й степени и других ниже оного орденов кавалера, графа Дмитрия Ивановича Хвостова, творца многого множества стихотворений, издаваемых им обыкновенно чрез каждый год в V томах[454], прибыл на сей вечер в болезненном состоянии, каковое периодически его, Воейкова, удручает и тогда доводит до печального расстройства, при каковом в действиях своих он отчета дать не всегда может. В этом-то прискорбном состоянии духа, происходящем от головных контузий, при падении из экипажа в 1824 году приобретенных[455], он, Воейков, вне желания своего, нанес вам, глубочайше уважаемый им и всеми высоко ценимый юный писатель, вмещающий в себе зачатки будущей великой знаменитости отечественной литературы, невежливыми словами неудовольствие. А посему он, Воейков, просит вас, милостивейший государь, извинить ему эту вчерашнюю нелепейшую его вспышку и обдать ее потоком вашей снисходительности и благодушия, столь приличного вашему юному возрасту и многолюбезной внешности, равно как великодушным забвением. Вы, милостивейший государь, юный товарищ по Аполлону, конечно, и хороший христианин и памятуете словеса Спасителя нашего: «Аз же на тя, Господи, уповах. В руку твою жребии мои: избави мя из рук враг моих и от гонящих ми», и Господь, видя смирение ваше, избавит вас от таких врагов, какие могут быть поопаснее и повреднее мгновенно враждовавшего вам хромоногого старикашки Воейкова, который предлагает вам свою искреннейшую приязнь, как слабый дар невещественный, духовный и сердечный; а в памятование просит принять в дар вещественный полные экземпляры журнала «Славянин» и газеты «Литературные прибавления к Русскому инвалиду»[456], каковые отныне постоянно получать будете. Вы же чрезвычайно обязать изволите Воейкова, ежели пришлете ему те нумера «Furet», где были и есть ваши интереснейшие и преполезнейшие статьи с отчетами о современной русской литературе. Но самое громаднейшее и неоцененнейшее одолжение ваше будет то, ежели вы, милостивейший государь, забывая зло и творя благо, посещать будете пятничные вечерицы Воейкова, какие способны будут присутствием такого знаменитого юного писателя великолепно украситься, чем чрезвычайнейше обязать изволите того, который с чувствами наиглубочайшего почтения имеет честь быть, и пр.[457]

Куриозное письмо это, начавшееся излишнею откровенностью, вместившее потом вовсе некстати текст из Св. Писания, съехало наконец на злобно насмешливую гиперболу восхваления, походившую на ругательства в напыщенной форме, – сохранялось у меня в течение многих лет, хотя во время моего почти восьмилетнего знакомства с Воейковым он неоднократно желал получить письмо это от меня обратно, уверяя меня, что оно было написано в болезненном его припадке, а не в нормальном состоянии[458]. Не имея привычки писать сначала начерно, а потом перебелять, я не могу представить копии того письма, какое в ответ на письмо Воейкова было мною написано. Помню только, что в письме этом я высказал Воейкову следующее: 1) Напрасно он приносит извинения, потому что вчерашние слова его, обращенные собственно ко мне, я принял за шутку, конечно немножко странную, но простительную такому старцу, как он, да еще и удрученному недугами телесными и нравственными. 2) Благодарность моя ему за присылку журналов и препровождение экземпляра «Furet». 3) Приглашение его бывать в него принять не могу, потому что не желаю слышать, находясь под его кровлей, ругательства на такого человека, как Н. И. Греч, который, может быть, и достоин за что-либо порицаний, но я, считая себя ему много обязанным, их слышать не могу хладнокровно. 4) Жаль, что в окончании своего письма г. Воейков употребляет столь преувеличенную гиперболу для выражения похвал, обращаемых ко мне, что надобно быть мне чересчур простофилей, чтобы не понять всю силу иронии этих доведенных до пафоса похвал, и 5) В текстах из Св. Писания я крайне не силен; но нет надобности быть знатоком духовного красноречия, чтобы не понять, что приведенный текст едва ли приведен здесь вполне уместно и кстати.

Ответ мой к А. Ф. Воейкову, с экземпляром французской газетки, отнесен был вечером старым и единственным слугой моей матери, добрым и честным Тимофеем, знавшим меня с младенчества и пользовавшимся у нас тем патриархальным вниманием, каким в былые времена пользовались в коренных русских домах заслуженные слуги, очень, правда, мало служившие, но очень много о своей службе и своем значении мечтавшие и везде