Воейковым, что он просит Воейкова никогда на столбцах периодических изданий, да и вообще где бы то ни было не упоминать его, Перовского, имени, иначе как в случаях официальных[473]. Это взбесило желчного Воейкова; но В. А. Перовский был ему не по плечу: сплетнями, эпиграммами отвечать ему было невозможно, и вот Воейков счел за благо наказать прежнего своего благоприятеля очень оригинально, занавешиванием его портрета.

Прежде чем кончить с портретною галереей Воейкова, не могу не вспомнить, что в числе всех этих портретов, несколько в стороне, был портрет самого хозяина, А. Ф. Воейкова, исполненный довольно искусно масляными красками; но тут он изображен как бы в нумере дома сумасшедших, за решеткой, в полосатом халате и меховой шапке. Наверху надпись: «Дом сумасшедших, отд. III, № 27». Пред ним лист бумаги со следующими четырьмя стихами:

Вот Воейков, что бранился,

Век с Булгариным возился,

Честь свою там запятнал

И в безумный дом попал[474].

Когда кто-нибудь из новых посетителей Воейкова останавливался пред этим портретом, сатирообразный Александр Федорович, заметив такое внимание нового своего гостя, говорил ему, как это случилось и со мною:

– А другие мои стихи на старикашку Воейкова вы, батенька, знаете?

– Нет-с, не знаю, Александр Федорович, – сказал я.

И тогда Воейков прочитал мне наизусть из своего «Дома сумасшедших», столь известного многим, но тогда мне, однако, знакомого лишь понаслышке:

Тот Воейков, что Делиля

Столь безбожно исказил,

И терзать хотел Эмиля[475],

И Вергилию грозил,

Должен быть как сумасшедший

Вовсе заперт в желтый дом;

Темя все обрить поспешней

И тереть почаще льдом.

– Да вы, юный писатель, – восклицал Воейков, – видно, совсем не читали моего «Дома сумасшедших»?

– Нет, Александр Федорович, не то чтобы совсем не читал, но копии все как-то достать не мог нигде. Вот, может быть, теперь удастся мне списать у вас эти ваши стихи. У меня только и есть, что те стихи, в которых так забавно представлены Жуковский, дразнящий черта языком, и крошка Батюшков, в окошечке сидящий[476].

– Списывать я не даю; а кто схватит на память, тому скажу с удовольствием, – поддразнивал Александр Федорович.

– Позвольте, – сказал я, – записать карандашом в моей агенде[477], – и я вынул мою записную книжку, в которой записывал, невольно смеясь, пока Воейков читал «с чувством, с толком, с расстановкой»:

«Ты, Хвостов, – к нему дошедши,

Вскрикнул я, – тебе ль здесь быть?

Ты дурак, не сумасшедший:

Не с чего тебе сходить».

«В Буало я мысль добавил,

Лафонтена я убил

И Расина обесславил», —

Быстро он проговорил

И читать мне начал оду.

Я искусно ускользнул

От мучителя; но в воду

Прямо из огня юркнул.

Здесь старик с лицом печальным,

Букв славянских красоту,

Мажет золотом сусальным

Пресловутую фиту.

И на мебелях повсюду

Коронованное кси,

Старосветских книжиц груду

И в окладе юс и пси;

Том, в сафьян переплетенный,

Тредьяковского стихов…

Я увидел, изумленный,

И узнал, что то Шишков.

– Но вот, – продолжал расхохотавшийся над моим вниманием и прилежным записыванием Воейков, – мне сторож говорит:

Нумер первый, ваш приятель

Каченовский здесь сидит.

Букву э на эшафоте

С торжеством и пеньем жжет;

Ум его всегда в работе:

По крюкам стихи поет.

То кавыки созерцает,

То, обнюхивая гниль,

Духу роз предпочитает,

То сметает с книжек пыль.

И в восторге восклицает,

Набивая ею рот:

«Сор славянский! Пыль родная!

Слаще ты, чем мед из сот».

Нумер третий, на лежанке

Истый Глинка воссидит.

Перед ним дух русский в склянке

Не откупорен стоит.

Книга Кормчая отверста

И уста отворены;

Сложены десной два перста,

Очи вверх устремлены.

«О! Расин! Откуда слава?

Я тебя, дружок, поймал!

Из Российского Стоглава

Ты Гофолию украл.

Чувств возвышенных сиянье,

Выраженье, красота,

В Андромахе – подражанье

Погребению кота»[478].

Я не утерпел и расхохотался, записывая последний стих и повторив прежние слова:

Перед ним дух русский в склянке

Не откупорен стоит!

Сатирические отзывы о московских писателях навели разговор на Москву. Я сказал, что был там в 1827 году проездом с отцом из Петербурга в Орел[479].

– Так вы в первой самой юности были в Москве, мой юный новый приятель, – возгласил Воейков, – а не видели ли вы там одного прескверного зверька, сильно распложенного в матушке Москве белокаменной с золотыми маковками в преизрядном числе? Зверок этот двуногий и называется бьющим баклуши в первопрестольной нашей столице сынком знатных и богатых родителей.

– Видел, видел не одного даже, – сказал я, – да ведь и здесь в Петербурге этих зверьков коллекция немалая. Я слышал давно уж на публичном акте в Орловской гимназии читанные одним воспитанником стихи на этих зверьков из пиесы под названием, кажется, «Сатира к Сперанскому», принадлежащей вашему, Александр Федорович, перу[480], как упомянуто в «Учебной книге» Н. И. Греча[481].

– А вы, юный мой гость, не помните этих стихов, написанных мною за двадцать пять лет пред сим, то есть в 1805 году?

Я сознался, что стихов тех наизусть не помню. Воейков обыкновенно редко вспоминал свои прежние стихотворения и скорее любил с особенным жаром только повторять свои новейшие современные сочинения и особенно те, которые относились к его журнальной войне с Гречем, Булгариным, Полевым, Сенковским, Надеждиным, Бестужевым, Строевым и другими, войне, которую [он] вел под рубриками то «Хамелеонистики», то «Пересмешника», то «Журнальных заметок», где, правду сказать, между массой пошлостей и дрязгов было немало едкости и сильного яда. Но беспристрастие всегда тут было на заднем плане, потому что, хотя Воейков преследовал хамелеонство в других, сам в него впадал беспрестанно, увлекаемый своими симпатиями и антипатиями. Все писавшие и печатавшие в то время больше или меньше испытывали эту эластичность воейковских мнений и действий и слабость его памяти. Между прочими и мне привелось быть то предметом усиленных, гиперболических похвал Воейкова, то жертвой озлобленных нападений и оскорбительных выходок его. Газета «Северный Меркурий» безустанно вела у себя