о них возглашавшие. Этот Тимофей был прототип простодушия и простоумия, но отличался честностью и бессребренностью истинно примерными и внимания достойными. Каково же было мое удивление, когда на другое утро, именно в воскресенье, когда я только что собирался к поздней обедне, вдруг явился ко мне полицейский офицер в треуголке, с городовым и будочником, снабженным веревкой. В те времена появление полиции производило самое отвратительное впечатление, какое усилилось еще более тем, что полициант, младший помощник квартального надзирателя, объявил мне, что он должен взять на веревку моего человека Тимофея, обвиняемого в краже овчинной шубы в передней квартиры статского советника Воейкова вчера вечером, когда приходил с письмом от меня. Все протесты и клятвы мои и слезы бедного моего Тимофея были тщетны: квартальный чиновник, с носом столь же багровым, как воротник его мундира, был непреклонен. Употребляя кстати имя тогдашнего обер-полицеймейстера Сергея Александровича Кокошкина, которого часто видал в доме у Крыжановских, я успел лишь в том, что согласил квартального не брать на веревку моего человека, а отвести его в квартиру г. Воейкова для личных показаний и улик с тамошнею прислугой, относительно нравственности которой бывший тут старик-городовой отзывался очень неодобрительно. Узнав о беде, стрясшейся над Тимофеюшкой, все в доме Глотова жившие и Тимофея любившие возопияли; даже сам хозяин дома, унтер-офицер Глотов, имевший грудь, покрытую медалями и солдатскими орденами, пришел и объявил, что и он идет на защиту Тимофеюшки, так что мы двинулись к дому, занимаемому Воейковым в Шестилавочной, преизрядною ватагой. Пришедши в сени, мы вошли в довольно грязную прихожую, никогда, по-видимому, не убираемую, а поутру в одиннадцатом часу особенно невзрачную и не отличавшуюся свежестию и приятностию воздуха. Здесь был какой-то служитель вроде отставного солдата, с пьяною физиономией, на ларе уже полулежал бородатый как бы кучер, похожий также на беглого солдата, в полушубке; около двери, ведшей в комнаты, вертелся запачканный казачок лет четырнадцати; из двери коридора выглядывала какая-то женская фигура в чепчике. Как только мы вошли, мальчик отворил дверь в залу, а сам куда-то скрылся. Скоро из дальней комнаты послышался звонок, на который медленно пошел субъект с пьяною физиономией, в суконной курточке, бородач же встал. Не прошло нескольких минут, как я услышал знакомое с вечера у графа Хвостова постукивание костыля по полу, и тогда двери передней распахнулись и явился сам Александр Федорович Воейков, в красном шалевом платке на голове вместо парика, в канаусовой[459] оранжевой рубахе с косым воротом, в зеленом халате на беличьем меху и в желтых торжковских сафьяновых сапогах, сущий разноцветный какаду.

– А! Привели вчерашнего вора, – заревел он, – прекрасно, прекрасно! – делая вид, что меня не видит, хотя я стоял близко, и разыграл удивление и восхищение, когда я сказал решительным тоном:

– Человек этот отцу и матери моим служит более двадцати лет честно и верно. Я и хозяин дома, в котором я живу, гвардии унтер-офицер Глотов, да и тридцать человек рабочих Глотова готовы все присягнуть в том, что Тимофей Фирсов шубы вашего кучера не воровал. Ежели же непременно угодно, то я готов уплатить вам стоимость этой вещи, приняв меры, чтоб отныне впредь нога моего служителя никогда не переступала порога вашего дома.

Едва успел я кончить мой маленький спич, как Воейков уже душил меня в своих объятиях, восклицая, что я благороднейший из благороднейших людей и пример всему русскому дворянскому юношеству, потому что умею так отстаивать и защищать честь своего старого слуги. При этом он объявил, что все это была фальшивая тревога, что шуба нашлась, что она была где-то засунута пьяным кучером и пр. и пр. С тем вместе он облобызал и моего не на шутку струсившего Тимофея и подарил ему пятирублевую ассигнацию, прося принять ее от него в вознаграждение за сделанный на него поклеп. Затем вся эта история кончилась благополучно и, как я уже узнал впоследствии, стороной, была мне на смех устроена Воейковым, который проведал от своих челядинцев, что мой Тимофей в тот день, когда был с письмом, похвастал в разговоре, будто его молодой барин такой добрый, что, случись с ним, Тимофеем Фирсовым, какая-нибудь беда, барин молоденький пойдет за него в огонь и в воду. Но, попавшись в эту ловушку, я не мог, не сделав самой грубой ошибки по части приличия, не принять приглашения Александра Федоровича перейти из прихожей в его комнаты, из которых первая была небольшая зальца с желтыми обоями, по-видимому, судя по мебели, служившая столовою и чайною. Вторая комната была огромная, в пять окон, голубая гостиная с оранжевою мебелью. Из этой гостиной видна была зеленая комната вроде малой гостиной и парадного кабинета с библиотекой на показ. За этим кабинетом-вывеской был, конечно, более уютный приют для занятий. Оно так и было. Воейков имел сбоку, вместе с грязною спальней, столько же грязную рабочую комнату, где царил хаос примерный. В течение почти восьмилетнего моего знакомства с Воейковым интимность моя с ним не дошла до той степени, чтоб я был принимаем, подобно некоторым его друзьям, в этом, как он называл, святилище, которое всего справедливее могло бы быть названо грязнилищем. Те три комнаты, которые были на виду и в которых принимаемы были гости, нельзя сказать, чтобы также отличались голландскою опрятностью; но нельзя также сказать, чтоб уж слишком были нечисты. Они напоминали собой провинциальную жизнь, где, при множестве слуг, царствуют везде ералаш и отсутствие вкуса и где нет тени надлежащего порядка и опрятности.

Александр Федорович, извиняясь, что он в таком утреннем дезабилье, усадил меня в голубой гостиной, сказав:

– Вот здесь мы с шести часов вечера по пятницам собираемся, конечно, не в таком многочисленном обществе, как то, какое бывает у Греча в его огромных залах, а все-таки десятка два человек тут бывает, и всё людей, одушевленных любовию к русской словесности. У меня тут бывают и тайные и действительные тайные советники, и адмиралы, и полные генералы. А, однако, никто не принимается по рангу. И явись, например, Пушкин наш бессмертный, так хоть он и едва ли титулярный советник[460], я приму его с восторгом, ей-богу, готов от порога прихожей до этого дивана проползти пред ним на коленях, принимая в моей хате это светило из светил нашей современной литературы.

Слыша такие речи из уст Воейкова, я не мог не подумать про себя, что все-таки у него есть мелочная страстишка к рангам, это было заметно уже из того, что он на каждом шагу старается напомнить, что-де у него