котором недреманно мелькала голова дежурной сестры в жестком, накрахмаленном колпаке. И порой просто не верилось, что всего какой-нибудь десяток часов назад его тело было точно таким же, как у всех людей, что оно свободно перемещалось в пространстве, не задумываясь о том, как это сделать и что может последовать за каждым движением. А теперь оно, его тело, унизительно беспомощное, совершенно голое, обритое, лежало на каком-то жестком помосте и при малейшей попытке двинуться отзывалось болью, и тотчас какая-нибудь из трубок, присоединенных к нему, словно приказывала: «Тихо. Лежать. Не двигаться». Но оказалось, что и не двигаться нельзя, — приходил Вахрушев и сердито приказывал поворачиваться на бок, кашлять, иначе неминуемо начнется застой в легких и пневмония. Георгий поворачивался, кашлял, что-то со страшным огненным плеском взрывалось внутри, он почти терял сознание от боли, а Вахрушев, жестко глядя на него из-под тяжелых, припухших век, грубо командовал:

— Еще кашляй! Еще! Кашляй, геолог, иначе тебя никакое чудо не спасет!

И Георгий кашлял и, когда Вахрушев наконец уходил, блаженно вытягивался в мертвой неподвижности… Но и неподвижность избавляла от боли лишь на какие-то часы — или минуты? — когда ему делали уколы. Он никак не мог определить, сколько продолжалось это безболезненное блаженство. Время было во всем, что окружало его, — в капельницах, дренажных трубках, катетере, а прежде всего в боли, пропитавшей все его тело, это время не с чем было сравнить, особенно в ночные часы, и потому оно ускользало от Георгия. Потом, когда он узнал, что пробыл в реанимации всего лишь четверо суток, ему хотелось сказать: «Какая наглая ложь…» Но суток действительно было всего лишь четверо, и в последние, четвертые, Георгий уже начал понимать, что все самое страшное позади, что он не только жив и будет жить дальше, но и будет двигаться, сидеть, ходить, как все люди, а главное, прекратится — уже прекращалось — нестерпимое ожидание сладко-болезненного обезболивающего укола…

Когда Георгия перевели в общую палату, он спросил:

— А дальше что?

— Дальше? — не понял Вахрушев. — Недельки через две выпишем, и отправишься восвояси, в Белокаменную.

— А с работой как?

— Ну, об этом еще рано говорить, — буркнул Вахрушев. — Поправляйся.

— Покурить бы, а? — попросил Георгий, зная, что это бесполезно.

— Ну, об этом и думать забудь. Про сейчас уж и не говорю, вообще нельзя. И пить тоже, разумеется.

— Непьющий я.

— Да ну? — удивился Вахрушев. — Редкий случай в геологической практике… Тогда тебе полегче будет. А то, знаешь, отвыкать от всего сразу сложно.

Через три дня заявился Звягин. Смущенно громыхая каблуками новых, чистых сапог, он протискивался между койками, придерживая халат, наброшенный на топорщившийся новым золотом погонов китель с двумя наградными планками. Был он чисто выбрит, резко благоухал «Шипром».

— Ты ко мне как на свидание с любимой женщиной, — пошутил Георгий, вяло пожимая ему руку.

Звягин как будто смутился, проворчал:

— Да ладно тебе… Вот, супружница моя тебе прислала. — Он сунул в тумбочку свертки. — Пироги, рыба, еще чего-то.

— Спасибо. — Георгий чуть помедлил — не хотелось огорчать Звягина, — но все-таки сказал: — Только вряд ли мне это можно. Я теперь, Женя, кашками да диетическими творожками питаюсь. Только что слюнявчиком не подвязываюсь…

— Лариса мне говорила, да и здесь предупредили, — хмуро отозвался Звягин и, понизив голос, добавил: — Отдашь кому-нибудь… Ну как ты?

— Да вот, — шевельнул рукой Георгий, — лежу, как видишь. Больше пока ни на что не годен.

— Не ходишь еще, что ли?

— Да нет, хожу помаленьку. Говорят, надо, а то спайки будут.

— Перепугал ты нас с Ларисой, — сказал Звягин. — Думали, не довезем.

— А я вот ни о чем не думал. Или так теперь кажется, что ли?

— Да какое там думать? — удивился Звягин. — Ты же почти все время без сознания был.

— Разве? А мне иногда кажется, что я многое помню. Где ехали и что снег шел… Шел снег?

— Шел. А что еще помнишь?

— Вроде останавливались где-то. Я еще подумал — мотор у тебя сломался.

— Я бензин доливал. Если бы мотор сломался, вряд ли мы сейчас говорили с тобой.

— Да мне уж Вахрушев говорил: опоздай ты немного — и конец мне. Выходит, опять я твой должник.

— А почему опять? — улыбнулся Звягин.

— Из-за Ольги… Почему-то я чувствую, что и тут я… виноват, что ли, перед тобой. И за смерть ее, и что так долго не ехал к ней, и за могилой не я, а ты смотрел, и вообще… что раньше не понял, что к чему. Правильно ты тогда говорил — надо было судить меня за нее. Ну да ладно, что старое ворошить. Ты лучше скажи, что дальше со мной будет. Дней через десять выпишут.

— Ну, что будет… — Звягин помолчал. — Домой поедешь, наверно, не знаю я, какие у тебя планы.

— А суд? — почему-то не удивился Георгий.

— Суда не будет, — как будто нехотя сказал Звягин.

— Это почему же?

— Да куда тебя судить? Тебе же как минимум на год инвалидность дадут.

— Да что ты… — Георгий усмехнулся. — А я и не знал. Значит, только поэтому ты и решил прекратить дело?

— Ну, во-первых, это не я решал.

— А кто?

— Прокурор. Я ему все, как было, выложил.

— Все?

— Да, — твердо сказал Звягин. — В тот же день, как привез тебя.

— В тот же день? — не поверил Георгий. — Ты же меня вечером привез.

— Ну и что? Я домой к нему ходил и ночевал у него. Мы же давно знакомы. А утром я сюда заходил, узнавал о тебе и Ларису забрал.

— Она что, здесь ночевала?

— Ну да, всю ночь сидела. И уезжать не хотела, я уговорил.

— И что же прокурор сказал?

— Сначала ничего, обещал подумать. Потом здесь с Брагиным разговаривал, с Вахрушевым, прилетал в Дьяково, расспрашивал Емельяныча, Синькова. Ну… и решили дела не заводить. Продукты почти все на склад вернули, недосчитались на сорок рублей с чем-то, я отдал Синькову. Так что ты в самом деле мой должник.

— Та-ак, — протянул Георгий. — Значит, опять пожалели. Первый раз от тюрьмы меня Ольга спасла, теперь — дырка в желудке. А в третий раз, интересно, кто спасать будет?

— А тебе очень в тюрьму хочется? — серьезно спросил Звягин.

— Да нет, конечно, но как-то уже настроился. А потом говорят же — бог троицу любит, — отшутился Георгий, но тут же посерьезнел: — Ладно, Женя, ты не больно-то мои слова… в строку ставь. Не по себе мне, понимаешь? Я ведь почти наверняка знал, что никакого суда не будет. У Вахрушева спрашивал, когда он о выписке говорил: «Что дальше?» Он тоже восвояси меня отправил. Я и подумал: если бы