каким чертом я к ним еду? Совсем забыл про эту кинодиву. То-то, наверно, нос морщит! Зачем я только телеграмму дал…»

Но он вспомнил, как одиноко, неприютно было ему в Красноярске, его пугало возвращение домой, в пустую, неприбранную квартиру, заранее раздражало множество мелочей, которыми придется сразу же заняться. Ну а что изменится, если он вернется днем позже? Да ничего, конечно…

За всю неблизкую дорогу они не сказали друг другу ни слова. И Георгий, сначала только и хотевший этого, — он просто не представлял, о чем говорить с Шанталь, — под конец даже обиделся. «Хоть бы спросила, чем я болен… Кукла!» Маясь на сиденье — боль в животе не давала сидеть спокойно, — он несколько раз видел в зеркале заднего вида лицо Шанталь, красивое, спокойное, безразличное. Не сразу он заметил, что едут они очень быстро, стрелка спидометра редко сваливалась левее отметки «сто». Дорога, правда, была сухая, но все-таки… «Демонстрирует, — зло подумал Георгий. — Кино ей здесь, что ли? Да еще закуривает на такой скорости. Ну и баба Кенту досталась!»

И вдруг ему стало не по себе от своей непонятной озлобленности. «Стоп, так не пойдет… Чего злишься? За тобой приехали, как ты сам просил. Кент, наверно, и в самом деле не мог, не будет же она врать. И не все ли тебе равно, с кем ехать? Надо благодарным быть! Не надо было телеграмму давать? Может, и не надо, но раз уж тебя встретили, сиди спокойно, не злобствуй. И ничего она не демонстрирует, видно, всегда так ездит, вон лицо спокойное какое. Да и зачем ей что-то демонстрировать тебе? Ты для нее никто, приятель мужа, почти незнакомый, муж попросил подвезти — она и везет, и незачем ей твоими болячками интересоваться…»

Он попытался понять причины своей раздражительности. Болен? Но, если верить Вахрушеву, болеть он будет часто, и нельзя же срывать на других свое плохое настроение. Да и не так уж сильно болело, нудились швы — и только. Болело бы куда сильнее, если бы ему пришлось тащиться с рюкзаком через всю Москву, потом добираться на электричке и топать минут двадцать пешком — автобусы в их городке после одиннадцати не ходили… Нет, было еще что-то, кроме болезни.

Была многолетняя привычка смотреть на свою жизнь с обидой и переносить ее на других. Была постоянная, также вошедшая в привычку потребность сравнивать свое положение с положением других людей — и людей почему-то всегда более удачливых — и пытаться отыскать причины этих удач, но причины лишь такие, которые могли принизить значение чужой удачи. Зависть? Нет, наверно, это была все-таки не зависть… Болезненное самолюбие человека, не желавшего признавать, что его собственные неудачи лишь следствие своей слабости и неумения противостоять силе обстоятельств… Он как будто начисто забыл свои ночные размышления в дьяковской каталажке и бугарской больнице, забыл свое решение — что надо ломать себя и сделаться другим человеком. Он помнил об этом, давая Кенту телеграмму, и не в том только было дело, что ему не хотелось сразу ехать домой. Он понимал, как трудно будет ему одному начинать эту новую жизнь, и позвал на помощь единственного человека, который мог ему помочь. Но стоило ему увидеть Шанталь, сесть в ее автомобиль и поехать к Кенту, как сама собой сработала многолетняя привычка. Он даже не думал о том, что едет к двум здоровым, сильным людям, добившимся в жизни несомненного и немалого успеха, и не проводил прямолинейных сравнений: вот они, а вот я, и они почему-то на вершине, а я где-то внизу, — но все его существо бессознательно восставало против их благополучия. И опять он был тем угрюмым, озлобленным неудачником, что и в последние десять лет своей жизни… Вот что скрывалось за его неприязнью к Шанталь.

Поняв это, Георгий вздохнул, выпрямился на сиденье и откинул голову. Вот так-то, Георгий Алексеевич… Прав, тысячу раз прав Звягин: ломать себя — работа тяжелая, а навыка и вправду никакого. И кто знает, сколько еще раз вырвется наружу это его болезненно-самолюбивое, желчное «я» и не подавит ли вконец все его благие намерения? Может, и правда — из себя не выскочишь? Но если такой он и сам себе противен, как же тогда жить?

Выходя из машины, он попытался улыбнуться Шанталь поприветливее, но и сам почувствовал фальшь своей улыбки. Она спокойно кивнула в ответ на его «благодарю» и, открывая дверь, предупредила:

— Потише, пожалуйста. Он всю ночь не спал, может, сейчас заснул.

Но Кент не спал. Он вышел им навстречу, закутанный шарфом, сжал руку Георгия большой горячей ладонью.

— Ну, здравствуй, путешественник. Как жив-здоров?

— Жив, как видишь, а здоров не очень. Вот и решил дать тебе телеграмму, — стал неловко, торопясь, объяснять Георгий, словно оправдывался, но Кент перебил:

— Ну и правильно сделал. Я вот тоже, — тронул он завязанное горло, — не очень здоров. Зато женщина у нас в полном порядке. — Он погладил Шанталь по плечу, и она ласково потерлась щекой о его ладонь. — Раздевайся.

Георгий стал раздеваться. Его грубой, грязной, пропахшей дымом одежде было явно не место и в этой чистой, нарядной прихожей, обставленной зеркалами, вешалками, шкафчиками для обуви. А заскорузлые ботинки так нелепо выглядели на узорной ковровой дорожке, что Георгий невольно поискал глазами, куда бы их засунуть.

— Да брось ты церемониться, — сказал Кент. — Вали кулем, потом разберем.

Шанталь не спрашивая быстро приготовила ванну. Увидев стопку чистого белья, Георгий смутился и не очень-то вежливо буркнул:

— У меня свое есть.

Шанталь пожала плечами.

— Как знаете. Только вы ведь не с загородной прогулки, а из тайги.

— А в тайге за каждым кустом медведи, что ли? — Георгий шуткой попытался смягчить свой отказ, но с досадой отметил — шутка не получилась.

— Ну, этого я не думаю. Но и прачечных под каждым кустом там тоже наверняка нет. Впрочем, воля ваша.

И ванная была такая, что Георгий, раздеваясь, двигался предельно осторожно — не задеть бы все эти полки и полочки с множеством заграничных флаконов и тюбиков с непонятными надписями.

Он оглядел себя в необычно большом, во весь простенок, зеркале. Да, Георгий Алексеевич, потрепала тебя жизнь… Красавцем, скажем прямо, ты никогда не был, но и таким…

Из зеркала угрюмо смотрел на него худой человек с дряблыми складками на животе, надвое располосованном багровым рубцом с отходящими в стороны аккуратными стежками швов — будто вшили в него крупную застежку-молнию без замка. Неряшливая, с тусклой проседью борода почти целиком закрывала серое, одутловатое лицо. Остатки волос, косо зачесанных набок, едва прикрывали угловатый череп. «Однако голова у меня