же самое вменяют мне в “тенденциозность” ‹…›. Тенденция от французского tendence или от латинского tendere значит тянуть, стремиться, иметь склонность, направление. К чему же я тянул в “Некуда”? Об этом пора сказать ‹…› Я ни к чему не тянул. Я только или описывал виданное и слышанное, или развивал характеры, взятые из действительности. Я даже действовал вопреки той тенденции, которую мне приписывают»[313].

В известном письме к И. С. Аксакову от 9 декабря 1881 г. Лесков поясняет свою позицию еще более отчетливо: «“Некуда” частию есть исторический памфлет. Это его недостаток, но и его достоинство, – как о нем негде (т. е. где-то. – Д. Б.) писано: “Он сохранил на память потомству истинные картины нелепейшего движения, которые непременно бы ускользнули от историка, и историк непременно обратится к этому роману”. Так писал Щебальский в Р<усском> в<естнике>, и Страхов в том же роде. В “Некуда” есть пророчества – все целиком исполнившиеся. Какого еще оправдания? Вина моя вся в том, что описал слишком близко действительность да вывел на сцену Сальясихин кружок[314] “углекислых фей”»[315].

Итак, главное для Лескова середины 1860-х годов – не давать прямых оценок происходящему, быть летописцем современных событий, дабы сохранить «для историка» важнейшие детали прошлого. Разумеется, в семидесятые годы, в особенности после опубликования «Соборян» авторская установка на хроникальность (в «цикле о праведниках» – на своеобразную «житийность») становится гораздо более очевидной[316].

Итак, если Толстой, стремясь избежать господствующей в литературе середины 1860-х годов прямой тенденциозности, предпочитал удалиться от злободневной современности в прошлое, то Лесков с тою же целью настолько «приближался» к актуальной повседневности, что временами пропадала всякая дистанция, какая бы то ни было возможность отстраненной оценки. Такое изображение современности в масштабе «один к одному» неоднократно (и справедливо!) толковалось как сближение Лескова с установками массовой беллетристики[317]. Однако в подобном авторском приеме, очевидно, присутствовал еще и иной смысл.

Невозможно механически переносить на страницы художественной прозы перипетии безысходной политической полемики. Сохранить событие для будущего историка – означает изобразить его со всею возможной тщательностью, соблюдая при этом авторский нейтралитет. Именно так – sine ira et studio – подходит Лесков к польской тематике в главах «Свои люди», «В Беловеже». Отсутствие нередких в прозе того времени ксенофобских искажений польских имен, польской речи, отсутствие оценочной иерархии – все это наличествует в изображении как польских тайных кружков в столице империи, так и в сценах, прямо рисующих польское восстание.

Особое значение в обозначенном контексте обретает фигура Юстина Помады – вечного идеалиста и бессребреника, вечно сомневающегося в себе и собственной деятельности. Помада не случайно был одним из любимых персонажей Аполлона Григорьева, для которого «теоретизм», «тенденциозность» – наихудшие характеристики художественной прозы. Сомнения, неудачливость, неуверенность в своих силах и правильности избранного пути свойственны не только Помаде, но и Лизе Бахаревой, Розанову и другим героям, противостоящим «новым людям» par excellence (Белоярцеву, Бертольди и пр.), для которых плоская однозначность мнений, тенденциозная ясность целей являются доминирующими.

Лесков не столько разоблачает нигилистов и нигилизм, сколько показывает их саморазоблачительную безысходность. Основная смысловая оппозиция романа находится вне механического противопоставления тенденциозного культа новых людей (Чернышевский) – и столь же тенденциозного их развенчания (Писемский). Лесков противопоставляет любого рода позитивистски упрощенный подход к жизни – подходу метафизически усложненному, предполагающему присутствие в повседневности извечной неясности и тайны.

Эта оппозиция описывает и оба смысловых обертона, соприсутствующих в самом заглавии лесковского романа. На поверхности находится «антинигилистический» вариант истолкования заглавия «Некуда» – дальше, дескать некуда, докатились, пора пресечь крамолу и т. д. Именно так дело обстояло, с точки зрения, большинства читателей Лескова, в шестидесятые годы.

Однако слово «некуда» имеет и иной, условно говоря, экзистенциальный смысл, предполагающий не узколобую уверенность в универсальности прогрессистских рецептов поведения, но, наоборот, безысходное сомнение в наличии каких бы то ни было рецептов подобного рода. «Семья не поняла ее (Лизы Бахаревой. – Д. Б.) чистых порывов; люди их перетолковывали, друзья старались их усыпить; мать кошек чесала; отец младенчествовал. Всё обрывалось. Некуда было деться (курсив Лескова. – Д. Б.)»[318].

«Некуда податься, некуда пойти» – это почти буквальное предвосхищение слов Мармеладова, ставших знаменитыми всего два года спустя после выхода в свет романа «Некуда», далеко не столь однозначно «антинигилистического», как это представлялось в течение довольно значительного времени.

Польская тема, герои-поляки несомненно изображены Лесковым в рамках серьезного анализа феноменов национального патриотизма, империи, свободы, помимо каких бы то ни было приговоров и разоблачений. В этом состоит одно из свидетельств, говорящих об уникальном своеобразии творческих принципов Лескова шестидесятых годов. Автор совершенно нетрадиционно подходит к решению проблемы соотношения литературы и жизни, занимавшей многих его современников, от Чернышевского до Достоевского, от Тургенева до Толстого. Не пытаться «на территории литературы» разрешить ключевые проблемы общественной жизни, но попросту объективно их описать, сделать достоянием будущего историка – вот основная эстетическая задача Лескова, с переменным успехом балансирующего в это время на зыбкой грани между чисто беллетристической изобразительностью и «антинигилистической» тенденциозностью.

«Что читать?» Теория и практика чтения в эстетике Николая Чернышевского?»[319]

Современники Чернышевского (от адептов до оппонентов) не раз отмечали особую прагматическую направленность его сочинений, нередко имевших целью создать теоретическую основу для последующего практического действия (ср. заглавие романа «Что делать?»)[320].

Стремление соположить либо даже отождествить теоретические рекомендации и практическое их воплощение «за пределами текста» – главный принцип позиции Чернышевского – ученого, критика, прозаика, практика.

В монографии И. А. Паперно подробно описаны обстоятельства круговорота идей, возникшего «между литературой и жизнью» в середине 1860-х годов после опубликования в «Современнике» романа Чернышевского (1863)[321]. Этот круговорот можно описать с помощью классической логической триады.

Тезис: Вера Павловна превращает швейные мастерские в коммуну, основанную на принципах целесообразного регулирования прав и обязанностей владелицы и работниц.

Антитезис: сравнительно многочисленные продолжатели пытаются по рецептам Веры Павловны создать разного рода коммунальные сообщества для совместной жизни и работы. Литературные ситуации и проекты перешагивают границы книги Чернышевского, однако, в отличие от своего литературного образца, как правило, успеха не имеют («Знаменская коммуна» В. А. Слепцова в Петербурге).

Синтез: уже в 1864 году в антинигилистическом романе Н. С. Лескова «Некуда» коммунальные замыслы последователей Чернышевского возвращены из жизни в книгу, только теперь уже с противоположным знаком, не в качестве идеального примера справедливого жизнеустройства, но в облике жесткого памфлета (Слепцов выведен под именем Белоярцева и т. д.).

Во вступительном разделе книги И. А. Паперно подчеркивает: «Семиотики занимались лишь одной стороной взаимодействия личности и культуры: влиянием литературы на поведение. Я обратилась к другой стороне этого процесса: к роли психологических механизмов и