конкретного человека в формировании литературных текстов, культурных моделей и культурных кодов»[322]. Отсюда в заглавии монографии закономерно появляется понятие «человек эпохи реализма». Однако существует и еще одна сторона проблемы: закономерности процесса трансляции «культурных моделей и культурных кодов» из жизни в литературу и обратно, посредством теории и практики чтения[323] – ведь именно через чтение подобная коммуникация («жизнь – литература – жизнь») только и оказывается возможной. Так, например, Базаров, рассуждая с Аркадием о его старомодном отце («отставном человеке», в терминологии Базарова), немедленно предлагает в качестве средства «развития» Николая Петровича «Бюхнерово “Stoff und Kraft” на первый случай»[324].

Для Чернышевского чтение во всех его разновидностях имело важнейшее значение – как для самообразования, так и для последующей трансляции его собственных идей. В каком соотношении представлены у Чернышевского «программы чтения», научных сочинений и произведений беллетристики? В чем отличие программ чтения персонажей главного романа Чернышевского от восприятия самой книги «Что делать?» предполагаемыми реальными адресатами, более либо менее «проницательными» читателями? На эти вопросы в первом приближении можно попытаться ответить, если проанализировать мотивы чтения в трех разножанровых текстах Чернышевского: дневниковых, научных и беллетристических. Этот анализ позволит выстроить в единую логическую последовательность различные программы чтения, присутствующие в романе «Что делать?». Будем иметь в виду наличие своеобразной триады: в «Дневниках» Чернышевского отражена по преимуществу практика чтения литературных произведений, в магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» – теория их создания, наконец, в романе «Что делать?» (в модифицированном облике!) присутствуют обе составляющие – практика создания произведений и теория чтения.

Начнем с «Дневника второй половины 1848 г. и первой половины 1849» (I, 38–214). Дневниковые записи этой поры принадлежат молодому человеку, уверенному в своей избранности, в собственной значительности, которая, по его мнению, непременно должна иметь главным своим последствием способность влиять на других людей, на их поведение. Чернышевский только еще выбирает способ будущего воздействия на современников, последовательно рассматривая несколько возможных вариантов: изобретение вечного двигателя, создание фундаментального научного труда по древнерусской лексикографии, написание диссертации по теории искусства либо занятие литературной критикой[325]. Работа над словарем к начальной летописи, а позже – над диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности» шла под руководством известных университетских профессоров – соответственно, И. И. Срезневского и А. В. Никитенко. Попытки изобрести perpetuum mobile предпринимались самостоятельно. Мысли о журнальной деятельности были – до поры до времени – лишь отвлеченными рассуждениями[326]. Среди обсуждаемых в дневнике Чернышевского способов подтверждения его собственного высокого призвания практически полностью отсутствует беллетристика, однако важно подчеркнуть исключительно высокую роль, отводимую молодым Чернышевским изящной словесности. Своевременность его личной пророческой миссии подтверждена и удостоверена именно высоким развитием русской литературы, в особенности произведениями Лермонтова и Гоголя[327]. Именно поэтому столь пристальное внимание уделяет молодой Чернышевский чтению русской и зарубежной литературы, что нередко находит свое отражение в дневниковых записях. Записи эти, как правило, довольно лаконичны, однако основное направление обдумывания Чернышевским его впечатлений о прочитанных книгах вырисовывается достаточно отчетливо. Автор дневника стремится не только зафиксировать первоначальную, порою спонтанную оценку прочитанного, но объяснить ее, мотивировать и аргументировать на основании логических рассуждений о «значении» той или иной книги. Для достижения ясности понимания книги нередко требуется повторное чтение, порою неоднократное. Вот несколько типовых записей о прочитанных книгах. «18 июля <1848. – Д. Б.>, воскресенье. ‹…› Дочитал 1-ю часть “Домби и сына” – хорошо, конечно» (I, 47). «Среда, 21 VII, 1848 ‹…› Прочитал в июньской книжке <“Современника”> 8-ю часть “Домби и сына” – хорошо, но вполне определить не могу» (I, 50). «Четверг, 22 VII ‹…› Утром читал “Тома Джонса” в “Современнике” – чрезвычайно хорошо, должен перечитать еще, как и “Домби”» (I, 51).

Иногда в дневнике отражены разные этапы обдумывания Чернышевским подлинного смысла особенно значительных с его точки зрения книг: «5 [августа], четверг, 12 ч. утра. – Вчера дочитал до Плюшкина, ныне утром до визита дамы, приятной во всех отношениях; характера Коробочки не понял с первого раза, теперь довольно хорошо понимаю, связь между медвежьим видом и умом Собакевича и теперь не так ясна, но утром нынче, когда я шел, расставшись с Вас. Петр.[328], прояснилась несколько более чем раньше: так он и во внешности так же тверд и основателен и любит основательность, как и внутри, – он основателен и все делает основательно, поэтому и избы знает, что выгоднее и лучше строить прочнее; да уж заходит за границы – итак, это связано, как внешнее и внутреннее. Чувствую, что до этого я дорос менее, чем до “Шинели” его и “Героя нашего времени”; это требует большего развития. Дивился глубокому взгляду Гоголя на Чичикова, как он видит поэтическое или гусарское движение его души (встреча с губернаторской дочкой на дороге и бале и другие его размышления), но это характер самый трудный, и я не совсем хорошо постиг его, однако чувствую, что когда подумаю и почитаю еще, может быть пойму. Велико, истинно велико! ни одного слова лишнего, одно удивительно! вся жизнь русская, во всех ее различных сферах исчерпывается ими, как, говорят (хотя я это принимаю <только. – Д. Б.> на веру), Гомером греческая и верно; это поэтому эпос» (I, 68–69).

Главное для Чернышевского при прочтении любимых книг – презумпция возможности их рационального усвоения и истолкования. Всякая значительная книга обязательно должна содержать некую логически обоснованную и четко формулируемую идею, которую необходимо уяснить при чтении и перечитывании, а затем – претворить в дело, применить в собственной жизни. «Но <смысл “Мертвых душ”> понимаю еще не так хорошо, как “Шинель” и проч. Это глубже и мудренее, главное мудренее, должно догадываться и постигать.

Сейчас мелькнула мысль, хорошо объясняющая скуку Печорина и вообще скуку людей на высшей ступени по натуре и развитию: следствие развития то, что многое перестает нас занимать, что занимало раньше» (I, 68–69).

В отдельных случаях Чернышевскому кажется необходимым не только перечитать, но и… переписать от руки особенно значительное произведение, особенно если он не обладает собственным экземпляром книги или журнала. Любопытно заметить, насколько тесно переплетено чтение с самыми насущными, практическими бытовыми делами, чтение для Чернышевского – вовсе не способ получить «удовольствие от текста», но путь к познанию и усовершенствованию жизни. «VII, 28. <1848> ‹…› Переписывал до обеда и несколько после “Героя нашего времени”, но на 26 стр. закапал и бросил, после вздумал, что можно [вывести] крепкой водкой, поэтому ходил в аптеку и к Вас. Петр. Поздно вечером, но в аптеку не зашел, потому что забыл дома пузырек, а платить за него не хотелось» (I, 58). «2 августа <1848>, понедельник – До 2¼ писал “Мери”, всю кончил;