Анна зевнула. — То сама говорила, что надоела тебе эта пыль и комбайн надоел, а теперь вот радуешься неизвестно чему.

— Ты не понимаешь. Я тому радуюсь, что мы здесь теперь свои, а не чужие, как раньше. А пыль и грязь мне действительно не нравятся. Но ведь немного уже осталось, скоро кончится уборочная, и домой.

Сверху тихий Зинин голос:

— Ты что же, уезжать собралась?

Валя молчит. Я знаю, что сама Зина приехала сюда надолго. Она работала в Москве секретарем в Министерстве сельского хозяйства РСФСР. Училась в вечерней школе. А перед тем как уехать на целину, поступила в заочный сельскохозяйственный институт. В подмосковном поселке осталась у нее мама. В Москве Зина дружила с пожилой женщиной, старым членом партии, участницей гражданской войны. Теперь старая коммунистка пишет ей хорошие, теплые письма…

Валя вдруг опять:

— Не век же мне здесь оставаться! Конечно уеду. Поработала — и хватит.

— Значит, только на экскурсию поехала, посмотреть и обратно, так, что ли?

— Почему на экскурсию? Я же работала! И совсем не обязательно осесть на одном месте и не двигаться никуда. Вот Анна. Она много поездила. И в каких местах была: на Алтае, в Братске!

— Уж меня ты оставь в покое: для положительных примеров не гожусь.

— А ты и в самом деле не такой уж положительный пример. — Зина старается говорить не очень резко. — Вот была ты в Братске. А ведь Братск не построен еще, работы там много, почему же уехала оттуда? И с Алтая тоже уехала. Почему? Ищешь, где полегче?

— Если бы легкой жизни искала, сюда бы не приехала, в Москву вернулась. И вообще, что ты ко мне привязалась? Тоже мне, идейная!

— Хватит вам, девчата, перестаньте! А ты, Зина, на нее не обижайся: не в духе она сегодня, устала, наверное. Давайте-ка лучше спать.

Но долго еще не спят, ворочаясь на нарах, девчата. А на полях ночь. И месяц заглядывает в окошко вагончика.

«САМА РАЗБЕРУСЬ»

Когда мы приехали в совхоз, степь, черная распаханная земля, показалась нам голой и скучной. Потом зазеленела всходами: взошла посеянная нами пшеница. Потом из зеленой степь стала желтой, в золотистых волнах.

А теперь степь вся в снегу. Белое поле сливается у горизонта со светлым зимним небом, и не различишь, где кончается степь и начинается небо. Иногда поднимается ветер, гонит снег, но настоящих буранов еще не было. Мы расстались с полевым станом, с нашим красным вагончиком и живем теперь в поселке второго отделения, в трех километрах от центральной усадьбы совхоза.

С Зиной поместились в общежитии — белом домике на краю села. Анна устроилась на квартиру к знакомой доярке. («Хватит с меня этой романтики, хочу пожить в нормальных человеческих условиях», — сказала она). А Валя, наша Валька-малявка, уехала. В Москву.

Анну мы видим редко, целыми днями она сидит дома, даже в клуб ее не вытащишь. Мы с Зиной работаем на зерноскладе, сортируем зерно для посева весной. Там пыльно, шумно, работа однообразная и утомительная. Но это все-таки работа: сидеть ничего не делая, гораздо хуже. Сегодня у нас выходной. Зина осталась дома, а я решила пойти на центральную, отнести в библиотеку книги. Вытащила с собой Анну.

Шагаем с ней по дороге. Снег, плотный, прибитый сильными ветрами, поскрипывает под ногами. Анна, обычно малоразговорчивая, говорит не переставая. Как человек, которому после долгого молчания нужно выговориться. Говорит о самых различных вещах: о письме, которое недавно получила от Вали, о старых кинокартинах, которые привозят в клуб, о буранах, которыми нас пугали и которых еще нет, об интересной книжке, которую она сейчас читает, и о том, что теперь ей не приходится каждый день просыпаться чуть свет, чтобы идти на работу.

— А в самом деле, Анна, почему ты не работаешь?

— Зачем мне? Денег летом заработала, на зиму хватит, можно и отдохнуть.

— Но это же тоска — сидеть дома одной!

— Мне и одной не скучно. Читаю, занимаюсь хозяйством. Это ведь тоже интересно — деревенское хозяйство: свиньи, коровы, куры…

Говорит, как всегда, весело, но как-то не веришь этой бодрости. Некоторое время идем молча. Поскрипывает снег. У меня возникает вдруг острое чувство неприязни к ней, хочется сказать что-нибудь злое, и я резко говорю:

— И почему ты не уехала с Валей?

— Почему? — переспрашивает она тихо и как-то растерянно. — Понимаешь, я и сама не знаю. Мне кажется, ты только не смейся, мне кажется, я буду скучать по совхозу, если уеду. Удивляешься, что так говорю? Конечно, вы ведь привыкли, что я всегда бодрая, что мне все нипочем, а что у меня внутри делается, вы знаете?

— Но ты же сама…

— Погоди, не перебивай. Ты думаешь, мне это так легко: захотела — приехала, захотела — уехала? Ну, а я, может, тоже привыкла жить в вагончике, и чтоб утром будил гул тракторов, а днем эти поля обмерять. И к ветру этому я привыкла, и к солнцу. Но только уеду я, наверное. Чужая я какая-то среди вас. Не знаю, не знаю, что делать. Подожди, не говори ничего. Знаю, что ты скажешь. Чтобы я переходила к вам в общежитие, чтобы мы вместе жили и ходили по утрам на работу. А вечером в клуб — смотреть, как трудится Иван Бровкин на благоустроенной целине. Но ты не говори сейчас ничего. Сама я разберусь, что мне делать…

ХОРОШО, КОГДА ВМЕСТЕ!

Вечером в воскресенье по телефону меня вызвала Москва. Мамин голос, приглушенный расстоянием, такой далекий, и