– Сэр Форестер, отныне вы вольны сами покупать для государственных нужд товары, понятно? Тем самым поможете приезжим купцам быстрее распродаться и снова вернуться за новыми.

Сэр Форестер едва не прослезился от счастья, наконец-то этим гадам покажет, вытянулся, голова его в поклоне упала на грудь.

– Будет сделано, ваша светлость!.. Я им помогу, со всем рвением помогу!.. Век будут помнить мою доброту… и вашу мудрость.

Я милостиво улыбнулся и повернул коня. Свита последовала за мной, оживленно шушукаясь. Я перехватил восторженный взгляд стражников, все из местных, вот так и завоевываем сердца сенмаринцев, не мечом, а понятными для всех торговых людей контрприемами.

Во дворец возвращаться тошно, я проинспектировал уходящие в Брабант отряды, дал отеческие наставления, стараясь выглядеть старше и мудрее, свернул к собору.

Ворота распахнуты, я услышал тихое пение, соскочил на землю и пошел как можно более неслышно. В соборе пусто, только на хорах десятка два мальчиков в одинаковых белых одеждах, а перед ними медленно поводит руками лохматый человек, то поднимая, то понижая голоса.

Я остановился, голоса удивительно нежные и чистые, не зря это называют ангельским пением. Если ангелы в самом деле вдруг бы запели, вряд ли их голоса звучали бы лучше. Я остановился и слушал. С моей мохнатой и заскорузлой души сперва начала опадать шерсть, все быстрее и быстрее, а потом и чешуйки, что у всех нас нарастают за годы взрослой и такой беспощадной жизни. Я стоял так, превратившись в слух, даже не знаю, как долго. Мне кажется, в моих глазах даже появились слезы, во всяком случае, жжение я ощутил, хотя по щекам, конечно, струйки не бегут, мы же мужчины, а герои скупы на слезы.

– Вам нравится, сэр Ричард?

Я вздрогнул, словно застигнутый голым перед толпой хохочущих женщин. Отец Дитрих так же тихо подошел со спины и смотрит с пониманием.

– Не то слово, отец Дитрих, – ответил я. – Я вообще не нахожу слов. Это нечто нечеловеческое…

– Мы все бываем лучше человеков, – ответил он кротко. – Жаль, это так редко. И это ангельское пение… способствует.

– Отец Дитрих, – проговорил я осторожно, – простите за дерзновенный вопрос…

– Говори, сын мой, – произнес он. Умные глаза сверкнули настороженно, он подобрался и смотрел с ожиданием. – Обычно пустяки тебя не волнуют.

Я сказал с неловкостью:

– Тот некромант, который тогда погиб…

Он прервал строго:

– Погиб человек, при чем здесь некромант?

Я сказал с еще большим смущением:

– Он завис здесь в виде призрака. Я не скажу, что он стремится отсюда уйти… гм… но и ему непонятно, как и мне, каков его статус. И чего ему вообще ждать.

Он взглянул на меня с изумлением:

– А ты с ним общаешься?.. Удивительно. Отношение Церкви к нему, сын мой, самое теплое. По крайней мере той части священнослужителей, которых я знаю. Высшим деянием Христа было принесение себя в жертву. С тех пор жертвенность стала приоритетной для святости, для искупления и очищения. Пожертвовать собой за други своя стало доблестью для основ христианства. Человек не смеет убивать ни себя, ни других, но может отдать жизнь за друзей, за веру, за идеалы, за честь…

Я наклонил голову, печаль стиснула сердце.

– Понимаю.

Он сказал тихо:

– Вряд ли Логирд понимал в тот миг, что делает. Он повиновался зову сердца, а не рассудку. Мы с тобой, сын мой, уже тертые орешки, знаем, что посоветовал бы разум. А сердце у него, в отличие от трезвого разума, было чистым… или очистилось для этого жеста, который разом искупил и осветил его жизнь. Потому отец Варфоломей не устает в своих проповедях приводить его в пример.

– Как злодея, – спросил я невесело, – что сумел исправиться?

Отец Дитрих отвел взгляд:

– Да, что-то вроде. Или чуточку сгущает, это неважно. Важно то, что, когда отпевали его обугленное тело, все искренне возносили о нем молитвы как о святом человеке. Конечно, он не святой, но сердца наших священников были полны восторга и благодарности. Возможно, наш голос тоже был услышан… Но, главное, сам Логирд своим поступком избежал ада. А что он все еще здесь… Что ж, Господь ничего не делает зря. Возможно, дело не только в желании Логирда задержаться на земле среди людей. Кто знает пути и замыслы Господа? Может быть, бывшему некроманту начертано совершить нечто такое, что не смогут другие… Не будем строить догадки, у нас своих дел немало.

Я торопливо поклонился:

– Простите, отец Дитрих. Извините, что отнял у вас время.

– Я понимаю, – ответил он кротко. – Люди из Ватикана заронили в тебя сомнения. Это ничего, сын мой. Ты выдержишь.

– Уже хребет трещит, – ответил я угрюмо. – Но спасибо, отец Дитрих, на добром слове.

Он сказал кротко:

– Если попадете в рай, на что я надеюсь, вы удивитесь, встретив знакомых, которых вовсе не ожидали там встретить. Многие из них будут удивлены еще больше, встретив там вас. Это я к тому, что все мы склонны оценивать людей, сообразуясь со своими симпатиями и антипатиями, но не по их реальной стоимости. Но вы, майордом, вы этого себе позволить не можете…

Я вздохнул:

– Ах, отец Дитрих! Как сладко было думать, что король – это только бабы и пьянки… А тут еще до короля, как до Юга ползком, а уже обратно в простолюдины восхотелось.

Он грустно улыбнулся, моя жалоба понятна, как понятно и то, что дальше жалобы дела не пойдут. Многие богачи с умилением вспоминают свое голодное прошлое, но никто не захотел бы в него вернуться.

В нашу сторону торопливо шел человек в длинном одеянии, что уже не халат алхимика или мага, но пока и не повседневная одежда горожанина, эти высоколобые цепко держатся за пустые признаки.

– Ваша светлость, – сказал он торопливо, – позвольте обратиться к его преосвященству?

Я махнул рукой:

– Давай, мы не в армии.

Настроение испортилось, алхимик напомнил о других преосвященствах и одном высокопреосвященстве, язык сломаешь, я хмуро следил, как тот пал на колени перед отцом Дитрихом, поцеловал руку и начал торопливо объяснять, что во славу Церкви старается сотворить гомонкулуса, это совсем не то, что человека, то был божественный акт, а это всего лишь воссоздать более простую жизнь…

Я покачал головой, всегда людям кажется, что горизонт вот он, только руку протяни. И бессмертие ищут уже тысячи лет, и всегда уверены, что вот-вот, это уже потом престарелый и разочарованный Гете написал «Фауста», а в молодости в собственной алхимической лаборатории как страстно искал секрет бессмертия!

– Господь Бог, – сказал я внушительно, – не инженер, а каменщик.

Отец Дитрих нахмурился, алхимик поднял на меня робкий и вопрошающий взгляд.