– Практически только о вас. Создается впечатление, что все остальное их совершенно не интересует. Даже приобщение такого громадного королевства к христианскому миру, странно, не особенно их удивило. Даже выход к океану… Даже Тоннель!

Я не мог смотреть в его требующие ответа глаза, в полной беспомощности развел руками.

– Сэр Ришар… если бы я знал что-то, я сказал бы! Нам ли таить что-то друг от друга?.. Но для меня самого тайна, что они копают.

– Копают?

– Роют, – сказал я, – ищут! Что ищут, не знаю! Я не считаю себя святым, но я не посланец же ада!.. А они будто в чем-то подозревают… Нет, даже уверены в моей вине, осталось только факты найти… или подтасовать…

Граф Ришар с сочувствием поиграл бровями, иссиня-черными при такой белой гриве. Даже щетина седая, но брови черные, удивительно.

Барон Теодорих, красивый, крупный, в дорогих доспехах, но с бледным лицом и запавшими глазами.

Я сказал весело:

– Приветствую вас, барон! Вы всегда будете для меня самым близким другом. Я прекрасно помню, что вы были первым рыцарем, кто пришел под мое знамя. И первым поступил ко мне на службу в крохотном замке Амальфи!.. Почему у вас грустный вид? Вина недолили?

Он грустно улыбнулся вельможной шутке:

– Сэр Ричард, после окончания вашей победоносной войны меня просто преследуют неудачи… Во всем.

Я не стал напоминать, что я его недавно из виконтов возвел в бароны и дал большое поместье и настоящий замок, покачал головой.

– Сэр Теодорих, неудачи преследуют всех. Но догоняют только слабых и ленивых.

Он запнулся, я видел, как проглотил уже готовые сорваться с языка слова, явно новые жалобы, исподлобья взглянул на меня, на рыцарей.

– Сэр Ричард, мне бы вашу… твердость.

Он не сказал «твердолобость», но явно это слово вертелось у него на языке. Сэр Растер на правах старого знакомого подхватил его под локоть и увел, а дальше я видел, как сидели рядом, и Растер усердно поил юного барона, твердо уверенный, что вино смывает любые печали..

– Что у него за проблемы? – спросил я Альбрехта. – Вы, дорогой друг, как барон барона понимаете лучше. Он же был безземельным рыцарем, а здесь получил и титул, и земли…

Барон Альбрехт смотрел в сторону печального Теодориха с затаенной грустью, лицо помрачнело, а между бровями пролегла тяжелая складка.

– Что титул, – произнес он, – что земли… особенно когда так молод…

– Любовь? – спросил я.

– Ну конечно.

Я вздохнул с облегчением:

– Ну, это пройдет. Либо женится, либо не женится, но пройдет все равно. Кто она? Мы можем посодействовать сватовству.

Он покачал головой:

– Увы, сэр Ричард. На их род наложено семейное проклятие. Все женщины умирают, достигнув семнадцати лет. Выживают только мальчики. Говорят, королева чем-то оскорбила могущественную волшебницу, и та наложила такое вот…

– Может быть, – предположил я, – арестовать ту колдунью и заставить отменить проклятие? А потом вздернуть?

– Увы, – сказал он.

– А что не так?

– Было это лет триста тому, – пояснил он. – Хотя, говорят, волшебница все еще жива. Но никто не знает, где она. А вот дети в роду Колчестеров живут под страхом смерти.

Я поморщился, покачал головой:

– Вот почему и тащим всех колдунов и ведьм на костры. Сволочи!

Видя, как мы беседуем, забыв о налитых чашах, к нам подошел пышущий весельем сэр Клавдий, поклонился учтиво и едва не упал.

– Что, – спросил я едко, – снова о бабах?

– Ни в коем случае, – ответил он и рыгнул, вежливо прикрыв рот ладонью, – если ваша светлость желает без всякого боя уступить по блеску двору Его Величества.

Я спросил хмуро:

– А бабы при чем?

– Лучшее украшение любого дворца, – сказал он, – женщины. Они подобны драгоценным камням на одежде… а тех никогда не бывает слишком много. Как не бывают слишком красивыми.

– При моем дворе занимаются делом, – возразил я.

– А между делами, – заметил он вкрадчиво, – так хочется бросить усталый взор на что-нибудь красивое, чтобы глаза отдохнули после всматривания в карты и документы. Как уже немолодой человек, ваша светлость, скажу со всей точностью, что в домах, где есть красивые женщины, мы отдыхаем быстрее! А значит, и работаем лучше.

Я поморщился:

– Хочешь сказать, при дворе Кейдана работают лучше?

– При его дворе самые красивые женщины, – уточнил он. – Правда, в Ундерленды за ним последовали немногие…

Я рассматривал его исподлобья, чувствуя, что его доводы не такие уж и пустые.

– И что они будут делать? Обычно самые красивые и знатные служат у королевы фрейлинами. У нее свой двор, свои правила…

Он вздохнул.

– Не понимаю, чем вам так претит идея фаворитки. Это же не наложница! Мы у вас все – фавориты, потому что пользуемся вашим доверием. Одни бóльшие фавориты, другие – меньшие. Так и женщины. Одни больше нравятся, другие чуть меньше, но все равно они все фаворитки, раз в фаворе и допущены ко двору. И если вы так уж против кого-то одной, то предоставьте их самим себе! Увидите, скорее какая-нибудь станет управлять всеми…

Я сказал с интересом:

– Это идея. В самом деле любопытно. Хорошо! Я в этом не участвую, а вам даю добро.

Убив двух зайцев: отметившись на пиру и сытно пообедав, я решительно направился к гостевому домику. Если буду оттягивать до вечера, весь день сумею испортить…

Приставленный к гостям из Ватикана слуга отворил жутко скрипнувшую дверь. Навстречу пахнуло сыростью и затхлостью, из стен торчат рога подсвечников, красноватое пламя освещает каменную стены из грубых блоков, в дальнем конце подвального помещения на стене распятие в рост человека. Фигура Иисуса, ряд свечей перед ним у самых ног.

Все трое из Ватикана сидят за одним столом, рассматривая и передавая друг другу листки бумаги. Я сказал вежливо:

– Святые отцы, мне передали, что вы хотите меня видеть.

Кардинал поднял голову и посмотрел на меня, как офицер на призывном пункте смотрит на новобранца.

– И видеть, – подтвердил он, – и задать ряд вопросов.

Голос его прозвучал суховато, я решил не обращать внимание, кардинал, естественно, опасается попыток сблизиться с ним, а то и набиться в друзья ради каких-то выгод, по себе знаю, как это бывает.

Отец Габриэль указал на единственный стул по ту сторону стола. Он находился в двух шагах, я взял его за спинку и, поставив у стола, сел. По лицу отца Габриэля пробежала гримаса недовольства. Там, в отдалении, не в состоянии положить руки на стол, я был бы на обозрении, экспонированный и в какой-то мере не защищенный от взглядов удобно и надежно устроившихся за столом.