нужно спуститься в каюты, поскольку пребывание на палубе становится опасным. Поляронавты уходили нехотя, холодный ветер и качка нисколько их не смущали. А каюты смущали, как сов смущает дневной свет. Не хотелось им идти в каюты и кубрики, старались хоть минутой дольше, но побыть под открытым небом. Однако матрос неумолимо подгонял — шнель, битте, шнель, камраден. Говорил матрос спокойно, доброжелательно, как и положено хорошему матросу обращаться к людям, нанявшим корабль вместе с экипажем, но после доктора Брайна и в матросе чудился подвох, мнилось, что так же вежливо он бы загонял их прямо в адское пекло: шнель, битте, камраден.

Всё-таки долгий полярный день на психику действует.

Арехин вместе со всеми покинул неуютное место. Ему-то идти в каюту люкс, а не в кубрик. Кивнул с намёком Дикштейну, и Дикшейн намёк понял, спустя пять минут тихонько стучался в дверь. Смешная конспирация, ведь никто не запрещал одному поляронавту зайти к другому поляронавту. Но Дикштейну казалось, что так будет лучше — стучать не громко, а тихо.

— Замерзли, Иван Владимирович? — спросил Арехин кронштадтца.

— Замерз, вашбродие, — как бы в шутку ответил Дикштейн.

— Я тоже, — Арехин показал стакан, чуть смущенно улыбнувшись, мол, не дождался, уж извини. Протянул второй Дикштейну.

Тот осторожно взял.

— Благодарствую, вашбродие.

Эта игра в офицера и нижнего чина была игрой лишь отчасти. Действительно, один спит в кубрике на шестнадцать душ, а у другого каюта о двух комнатах, один ест кашу с жучками, другой обед из пяти блюд, и, наконец, у одного в кубрике бачок с застоявшейся водой, а у другого в буфете ром, коньяк и водка. Водки было две бутылки — своя и та, что дал ему Птыцак. Ну, и неприкосновенный пока бочонок норвежской очищенной. Потому поначалу называвший Арехина братишкой и по-свойски тыкавший ему Дикштейн очень быстро перешел на «вы» и стал блюсти дистанцию.

А может, не в каюте дело и даже не в водке, а в самом Арехине.

Но и водка — штука не последняя.

Чем водка лучше коньяка? Легче разбавить. Коньяк тоже разбавляли в дореволюционных ресторациях, рассчитанных на студентов и приказчиков, но цвет меняется, не говоря о вкусе. Водка же не выдаст, особенно хорошая водка, у которой ни вкуса, ни запаха, чистый дух.

И потому Дикштейн ничего не уловил. Да и зачем ему? У него-то в стакане водка натуральная, неразбавленная, это Арехин в свой стакан налил воды больше, чем водки.

— Что слышно в массах? — спросил он после того, как Дикштейн в три глотка выпил косушку.

— Да ничего особенного не слышно. Идем помаленьку, и славно. А то, рассказывают, здесь штормит, и штормит знатно.

Тут качнуло сильнее прежнего.

— Среди наших есть эстонец, он сошёлся с другим эстонцем, что в экипаже. Не любят они «Еруслана Лазаревича». В смысле — экипаж не любит корабль. Да и есть за что.

— За что же? — подал ожидаемую реплику Арехин.

— Ремонт почему «Еруслану» делали? Потому что его, «Еруслана», затопили в гражданскую. Наши затопили, то есть красные. У входа в Двину. Чтобы англичане не прошли. А они прошли и «Еруслана» подняли. Воду откачали, машины починили, но обстановка вся попортилась невозвратно. Вот и задали ремонт.

— Ну и что? Дело обыкновенное.

— Да не совсем. Когда англичане подняли со дна «Еруслана», глубина-то невеликая, труба и верхняя палуба и вовсе над водой была, на нём оказалось много трупов. Внизу, в трюмах. Сто или больше, тут всякое говорят. Женщины, дети. Заложники, стало быть. Их в трюм загнали и сообщили англичанам, что, мол, не думайте наступать. Надеялись, что англичане отступятся. А они не отступались, потому и пришлось всех топить: и корабль, и семьи белогвардейские. Англичане тогда шумели, да ведь в империалистическую и в гражданскую не такое видывали. Теперь время мирное, англичане хотят корабль сбыть, и потому примолкли: кто ж его с мертвецами купит? Но кто-то проболтался, так всегда бывает, и цена, надо думать, упадёт, — философски закончил Дикштейн, полушутливо отдал честь, чётко, несмотря на качку, развернулся и вышел из каюты.

Ещё один фрагмент мозаики. И куда его пристроить?

Ответ напрашивался, но Арехин искал ответы неявные. Или всё-таки ларчик отрывается просто?

Окна в каюте были не круглые, как обыкновенно рисуют в морских книжках, а прямоугольные, с закругленными углами. Вид открывался замечательный — для тех, кто любит суровое море.

Куда только доставали глаза — седые волны. Не ласковые барашки, а космы Одина. Или у древних скандинавов был отдельный бог моря? Бог суровый и жестокий, но, как это случается среди языческих богов, был обязан — или притворялся, что был обязан — выполнить просьбу смертного, если та просьба сопровождалась соответствующим жертвенным ритуалом. Например, гекатомбой.

Как же звали того бога? Великий Кракен?

Люди придали богам свой облик лишь тогда, когда отдалились от них на тысячелетия, а поначалу… Да вот взять хотя бы титанов: в первоначальной сущности они были чудовищами: шупальца, бескостные тела, шипение, как речь. Прометей, прикованный к скале в подобном виде, сочувствия вряд ли бы дождался. Не был он в первоначальных легендах потерпевшей стороной, напротив, украв огонь, он украл зло, которое затем раздал людям. Тож и у христиан: разве в райском саду Адам и Ева ели жареное мясо или свежезаваренный чай? Вегетарианцы, чистейшие травоядные, покуда змей (или титан?) не соблазнил их сойти с пути райского.

Арехин одёрнул себя. Даже разбавленная, водка действовала: мысли разбредались, как разбредаются овцы, покинутые пастухом. Кто куда. Поди, уследи, особенно если следишь за чужими мыслями в чужой голове. Чужими в смысле иными, непонятными, основанными на совершенно иных принципах, разнящимися со своими как разнятся игра в шахматы и плетение корзин. Очень мало общего.

Опять повело в сторону: шторм крепчал.

Видавшим виды морским волкам оно привычно, подумаешь, четыре балла, но Арехин прикрыл иллюминаторы плотными тёмно-синими шторами, разделся и лег спать.

Северный полярный круг он пересёк во сне.

Мир не перевернулся.

13

По корабельному времени три часа ночи, но снаружи светло. «Еруслан Лазаревич» давно миновал пунктир на глобусе. Заполярье. Край, где летом солнце не заходит. Не потому что не хочет — не может. Взаиморасположение светил подчиняется небесной механике, строгой и неподкупной. Как знать, вдруг и случится небесная революция, и звезды, планеты, туманности разлетятся в разные стороны, порой выпадая из нашего мира навсегда. Или, напротив, революция небесных светил случится в иномирье,