есть острова, которые и сами неплохо закрываются. Их упорно, раз за разом открывают, а они столь же упорно закрываются.

На палубе появились поляронавты. Птыцак вывел их общаться с Гласом: здесь нет железных переборок и прочих преград, мешающих контакту. Одно лишь северное небо, низкое, белесое, и, где-то за облаками — почти незаходящее солнце. А скоро станет незаходящим без почти, после пересечения полярного круга.

Волнение небольшое, два-три балла, но для сухопутного человека и этого довольно. Однако признаков морской болезни у поляронавтов не отмечалось: никто не подбегал к фальшборту, и палубу тоже никто не марал. Да и не с чего. Горностаев верно оценил и солонину, и рыбу — те оказались непригодными. Запах от вскрытых бочек был ужасающий, гниющая плоть и есть гниющая плоть. Мало того, он медленно, но неуклонно распространялся по кораблю. Бочки прикрыли, но за борт не выбрсили. Как знать, говорил Птыцах, вдруг да и пригодятся. Поляронавты же ели преимущественно кашу. Крупа тоже была траченой, но никто не жаловался ни на скудость питания, ни на его состав. И тёплой одежды не сыскалось среди груза, и опять никто не жаловался. Ходят по палубе не горбясь и не ёжась, будто не у полярного круга идут, а вдоль крымского побережья.

Утром Арехин измерил температуру полдюжине поляронавтов. Тридцать семь и семь, тридцать семь и девять. Все выглядели бодрыми, поджарыми, как хорошие легавые у хорошего доезжачего.

Связано ли повышение температуры с продвижением в высокие широты и сокращением расстояния до Острова Гласа? Колчак, правда, называл его иначе. Островом Террора. Но в подробности не вдавался. Во время первой встречи, в Крыму семнадцатого года, Колчака более интересовала причина гибели линкора «Императрица Мария». Во время второй, в марте двадцатого, когда Арехин был посредником между Колчаком и Троцким, Александр Васильевич предположил, что судьбу его (и если бы только его) определило пребывание на Острове Террора. Но слишком коротка была та встреча, чтобы обсуждать детали.

— Коллега, вы разрешите так обращаться к вам? — к Арехину подошел судовой врач, с которым они виделись за капитанским столом. Виделись, но и только. Формально их представили друг другу («Доктор Брайн — герр Арехин»), но никаких разговоров они за два дня плавания не вели. Случай не выпадал.

Теперь выпал.

— Я не врач, — ответил Арехин.

— Но руководитель вашей экспедиции герр Птыцак сказал, что вы…

— В России произошла революция. Ефрейтор командует дивизией, слесарь управляет заводом, а полевой фельдшер военного времени стал врачом. Но, в отличие от ефрейтора или слесаря, мои навыки остались фельдшерскими.

— Не беда. Отсутствие университетского образования — дело поправимое, если есть стремление работать.

— У меня есть университетское образование. Или что-то около того. Я правовед.

— Да? Позвольте спросить, как же правовед стал вдруг фельдшером?

— На фронте была острая нужда именно в фельдшерах и санитарах, а правоведы как-то не требовались. Вот я и пошёл в санитары. Учился в фельдшерской школе военного времени, но так, урывками, без отрыва от поля боя.

— Да… — судовой врач не знал, что и сказать. Или просто держал паузу.

— В любом случае, коллега, если случится надобность — я к вашим услугам, — произнес он спустя минуту.

— Благодарю вас и непременно воспользуюсь помощью, случись в ней нужда.

— Я бы мог прямо сейчас провести осмотр вашей экспедиции, — продолжил судовой врач, показывая на слоняющихся по палубе поляронавтов. — Высокие широты коварны, а болезнь легче предупредить, нежели одолеть.

— Тут решающее слово принадлежит начальнику, герру Птыцаку, — доверительно сказал Арехин. — Знаете, начальство болезненно воспринимает трудности, неизбежные при комплектовании экспедиции в наших условиях, то есть после гражданской войны. Недостаток средств, говоря проще. И не стремится выставлять их напоказ.

— Что ж, если начальник против, значит, против, — но Арехин видел, что собеседник пребывает в сомнении, и решил, что пора перейти в контратаку.

— Доктор Брайн!

— Да?

— Скажите, сэр Найджел Латтмери не ваш ли родственник?

— Сэр Найджел Латтмери? Нет. А почему вы спросили?

— Вы очень похожи на сэра Найджела. Как близнецы.

— Право? Первый раз слышу. А вы с ним знакомы?

— Нельзя сказать, что близко, но он консультировал меня. Я в детстве тяжело болел, и родители показывали меня европейским светилам. А сэр Найджел Латтмери из всех светил был — и остается — наиярчайшим. Вот так я его и увидел.

— Вы говорите — в детстве. Это было давно, не правда ли?

— Да уж давненько. Но у меня хорошая память. Я запомнил родимое пятно на тыле правой кисти сэра Найджел Латтмери. Оно очертаниями напоминало Африку.

Доктор Брайн руку прятать не стал. Зачем, если она в перчатке. А, главное, если прежде Арехин её уже видел — во время капитанского обеда. Вместо этого он сказал:

— Память, сознание частенько проделывают с людьми странные штуки. Бывает.

— Бывает, — согласился Арехин.

Они раскланялись, и дальше каждый пошёл своей дорогой. Своей-то своей, но всё равно дороги лежали в пределах «Еруслана Лазаревича» и потому постоянно сходились, расходились и вновь сходились. Корабельная геометрия.

Он хорошо сохранился, доктор Брайн. Что ж, неучастие в войнах и революциях имеет свои преимущества. В одна тысяча девятьсот первом году люди старше сорока казались Арехину страшно взрослыми. Сэру Найджелу Латтмери тогда было как раз сорок. Сейчас, выходит, шестьдесят. Почему он стал судовым врачом? Вряд ли нужда загнала его на борт «Еруслана Лазаревича»: сэр Найджел ещё тогда, двадцать лет назад, за консультацию брал тридцать фунтов, в пересчёте на чистое золото — семь унций, или свыше двухсот граммов. И запись к нему была заполнена на месяц вперед. В жизни всякое случается, но по доктору Брайну не скажешь, что он претерпел удары судьбы. В худшем случае — шлепки, и то игривые.

Нехорошо не то, что сэр Найджел здесь, нехорошо то, что здесь доктор Брайн. Если знаменитый невропатолог счёл нужным прибегнуть к псевдониму, вполне вероятно, что среди экипажа «Еуслана Лазаревича» многие представляют собой не то, чем кажутся. Равно как и среди поляронавтов. Начиная с Арехина. Что сулило обернуться непредвиденными комбинациями, думать над которыми сейчас бесполезно, а гадать бесполезно втройне. Потому что непредвиденное предвидеть нельзя по определению.

Меж тем и ветер крепчал, и волнение росло. Теперь уже не приблизительные два-три балла, а натуральные три, с замахом на четыре, хотя человеку сугубо сухопутному позволительно и ошибиться.

Моряк из экипажа объявил, что