К весне я с маленьким сыном совсем переехала в Гельсингфорс и поселилась в той же квартире Подгурского, где мы с ним встретились в первый раз. После Петрограда все мне там нравилось — красивый, очень удобный, легкий какой-то город. И близость моря, и белые ночи — просто дух захватывало. Иногда, идя по улице, я ловила себя на том, что начинаю бежать бегом.

Тогда же в Гельсингфорс перебралась и семья Александра Васильевича — жена и пятилетний сын Славушка. Они остановились пока в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то он вместе с женой сделал нам визит. Нас они не застали, оставили карточки, и мы с мужем должны были ответить тем же. Мы застали там еще нескольких людей, знакомых им и нам.

Софья Федоровна Колчак рассказывала о том, как они выбирались из Либавы, обстрелянной немцами, очень хорошо рассказывала. Это была высокая и стройная женщина, лет 38, наверно. Она очень отличалась от других жен морских офицеров, была более интеллектуальна, что ли. Мне она сразу понравилась, может быть, потому, что и сама я выросла в другой среде: мой отец был музыкантом — дирижером и пианистом, семья была большая, другие интересы, другая атмосфера. Вдруг отворилась дверь, и вошел Колчак — только маленький, но до чего похож, что я прямо удивилась, когда раздался тоненький голосок: „Мама!“ Чудесный был мальчик.

Летом мы жили на даче на острове Бренде под Гельсингфорсом, там же снимали дачу и Колчаки. На лето все моряки уходили в море, и виделись мы часто, и всегда это было интересно. Я очень любила Славушку, и он меня тоже. Помню, я как-то пришла к ним, и он меня попросил: „Анна Васильевна, нарисуйте мне, пожалуйста, котика, чтоб на нем был красный фрак, а из-под фрака чтоб был виден хвостик“, а Софья Федоровна вздохнула и сказала: „Вылитый отец!“

Осенью как-то устроились на квартирах и продолжали часто видеться с Софьей Федоровной и редко с Александром Васильевичем, который тогда уже командовал Минной дивизией, базировался в Ревеле (Таллин теперь) и бывал в Гельсингфорсе только наездами. Я была молодая и веселая тогда, знакомых было много, были люди, которые за мной ухаживали, и поведение Александра Васильевича не давало мне повода думать, что отношение его ко мне более глубоко, чем у других.

Но запомнилась одна встреча. В Гельсингфорсе было затемнение — война. Город еле освещался синими лампочками. Шел дождь, и я шла по улице одна и думала о том, как тяжело все-таки на всех нас лежит война, что сын мой еще такой маленький и как страшно иметь еще ребенка, — и вдруг увидела Александра Васильевича, шедшего мне навстречу. Мы поговорили минуты две, не больше; договорились, что вечером встретимся в компании друзей, и разошлись. И вдруг я отчетливо подумала: а вот с этим я ничего бы не боялась — и тут же: какие глупости могут придти в голову! И все».

У них не было никаких шансов быть вместе. Оба — семейные люди. У нее — двухлетний карапуз Володя, у него — девятилетний пострел Славушка, Ростислав, да еще горькая память о двух умерших малолетних дочерях — Татьяне и Маргарите. Но внешне вполне благополучные и респектабельные семьи.

Никто не мог сказать ничего дурного об их отношениях в Гельсингфорсе. Это было обычное светское знакомство. Встречались только на людях — в компаниях. Кодекс офицерской чести не допускал и мысли о тайных романах с женами друзей. И не вина Колчака, что он тронул сердце отнюдь не чопорной московской красавицы. Натура в высшей степени поэтическая, Анна Васильевна сама шла ему навстречу.

«Где бы мы ни встречались, — признавалась потом Анна Васильевна, — всегда выходило так, что мы были рядом, не могли наговориться, и всегда он говорил: „Не надо, знаете ли, расходиться — кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня“. Все уже устали, а нам — и ему и мне — все было мало, нас несло, как на гребне волны. Так хорошо, что ничего другого и не надо было!»

Колчак, весьма неравнодушный к женщинам, и немало погрешивший легкими связями в Либаве и Ревеле, вдруг увидел в Анне Тимирёвой ту даму, за право обладания которой нужно пройти полсвета, или покорить полмира, или хотя бы взять некую немыслимую твердыню, чтобы швырнуть к ее вратам ключ от ворот… Ну того же Царьграда, например, Константинополя…

История адмирала Нельсона и леди Гамильтон? Красивая рыцарская сказка?

Нет, едва не состоявшаяся быль…

Так или иначе, но Анна Васильевна стала для Колчака той «заветной звездой», которая осенила самые трудные годы его жизни и которая готова была разделить с ним и его страшную участь. Но судьба распорядилась иначе…

Впрочем, рассказ об этой замечательной женщине впереди.

Глава восьмая

«Буду утром со „Славой“. Колчак»

Военное море — особое море. Где бы ни находился твой корабль, он и ты на нем можете в любой точке этого взволнованного, мерно дышащего простора обрести свой вечный покой. Под его могильным покровом уже упокоились сотни кораблей и тысячи моряков, а среди них и многие твои товарищи.

Колчак не мог не думать об этом, как не мог и не гнать подобные мысли прочь. Они уходили с горизонта разума в темную глубь подкорки, напрягая нервы и обостряя чувства.

Капитана 1-го ранга Колчака убивала узость поставленной ему задачи — оборона Финского залива. Это притом что окно в Европу, прорубленное Петром на Балтике, давно уже превратилось в распахнутые ворота — от Ботники до Полангена, от финско-шведской границы в лапландском приполярье до литовского штранда.

Он рвался в бой к берегам Германии. Но его определили в Рижскую заводь. Именно там обрел он заветный «белый крестик».

* * *

— Кому и как о вас доложить, ваше благородие? — осведомился вестовой, преграждая незнакомому офицеру путь в каюту хозяина: час для визитов был вовсе неурочный. Капитан 1-го ранга Колчак только прилег, благо стрелки часов ушли далеко заполночь. Правда, время военное…

— Доложи Александру Васильевичу, что прибыл командир миноносца «Лейтенант Бураков». Имею пакет от начальника службы связи адмирала Непенина.

Вестовой заглянул в полутьму каюты и вскоре вернулся обратно.

— Проходьте.

Колчак встретил посланца по-свойски — в наброшенном кителе.

Козырнув, лейтенант передал небольшой сверток. Вскрыв плотную бумагу, Колчак обнаружил замшевый футлярчик, в котором обычно дарят драгоценности, а в нем — белый крестик ордена Святого Георгия. Эмаль его была слегка исцарапана — ношен крестик был, и немало…

— Что это?

— Адриан Иванович с себя снял, — пояснил