то, во всяком случае, ущемленным в правах социальным слоем, остро ощущающим масштабы неравенства.

Осознание масштабов социального кризиса стало почти всеобщим, затрагивая как экспертов и политиков, так и обывателей. Главной особенностью всемирной пандемии 2020–2021 годов «является именно то, что весь мир одновременно оказался не только направленным не в том направлении, но и осознающим это», писал израильский философ Йогель Регев в сборнике, посвященном социальным и культурно-психологическим эффектам ковида[260]. Иными словами, меры, принятые властью в самых разных странах, повсюду вызвали сомнение в адекватности правящего класса и его способности в принципе реагировать на вызовы нового времени. И не только потому, что меры были неэффективны (часто они отражали неспособность элит предложить что-либо более эффективное в сложившихся обстоятельствах), но в первую очередь потому, что актуализировали и обосновали давно уже копившиеся в обществе сомнения и недовольство. Провозглашенный Маргарет Тэтчер в начале 1980-х принцип «Альтернативы не существует» вызвал всеобщее несогласие именно в тот момент, когда у правительств и господствующих элит и в самом деле не было краткосрочной альтернативы — другое дело, что причиной тому оказались их предшествующие решения, создавшие непреодолимую колею институциональных, системных и экономических ограничений. Разрушив общедоступную систему здравоохранения в процессе демонтажа социального государства, правящие классы большинства стран мира оказались перед лицом ситуации, когда просто не могли на организационном уровне противопоставить пандемии ничего кроме карантинов, локдаунов, запретов и ограничений, а на экономическом — кроме панической раздачи денег. Попытка Швеции найти какой-то особый путь нерепрессивной борьбы с ковидом захлебнулась в условиях вынужденной изоляции. Особняком стоит в данном случае лишь Россия, правительство которой умудрилось довести ситуацию до абсурда, объявив локдаун, но не выделив серьезных денежных компенсаций для населения, а затем заменив антипандемические меры политическими запретами и репрессиями.

Главной проблемой пандемии оказалась, таким образом, не сама болезнь, а состояние систем здравоохранения и самих обществ, неготовность государств оказывать поддержку собственным гражданам в не столь уж и чрезвычайных обстоятельствах. «Ковидный кризис в очередной раз показал значение социальных услуг», — отмечают цитировавшиеся выше швейцарские экономисты. Из-за событий 2020–2021 годов в порядок дня встает вопрос о возвращении этих услуг под контроль местных властей (Rekommumalisierung) и создании «локальных экономик всеобщего благосостояния» (lokaler gemeinwohlorientierter Oekonomien)[261]. Вопрос в том, как это сделать, кто и почему этому мешает? Демонтаж социального государства произошел не просто так, он отражал изменившийся баланс сил в развитых буржуазных обществах и соответствовал потребностям капитала.

То, что результаты неолиберальных контрреформ оказались плачевными для большей части общества и в любом случае не соответствовали идеологическим обещаниям, с помощью которых их обосновывали, не имеет в данном случае никакого значения. Более того, объективная общественная потребность в определенных решениях не означает, что они будут реализованы, если им противостоит сложившаяся структура господствующих интересов. Реализация назревших преобразований не только не происходит автоматически, «сама собой», в силу «естественного хода вещей», но, напротив, требует активной политической борьбы. Другой вопрос, что шансы на успех в этой борьбе зависят не только от решимости, героизма или компетентности участников событий, но и от объективных условий, в которых события разворачиваются.

КРИЗИС ВЕРХОВ

Как всегда во время масштабного кризиса, резкое изменение ситуации обострило и выявило копившиеся в течение долгого времени противоречия, включая и противоречия внутри правящего класса и самого аппарата власти. Именно этот раскол в элитах создает потенциал для радикальных общественных и политических перемен, но этот потенциал на первых порах не может быть реализован из-за того, что не сложился «коллективный субъект» преобразований, новый исторический блок. В результате противостоящие и борющиеся между собой элитные группировки на какое-то время остались предоставлены сами себе и их конфликты разрешались без участия масс.

Высшие эшелоны власти, временно утратившие контроль над ситуацией в пользу полицейских структур, региональных властей и руководителей санитарно-медицинского аппарата, пытались по мере отступления вируса вернуть свои позиции, но наталкивались на упорное сопротивление. В США и Канаде это выразилось во взаимных претензиях федеральной власти и штатов, в Великобритании местные власти просто вводили собственные постановления, игнорируя правительство в Лондоне (причем так поступали не только шотландские сепаратисты, но и многие вполне лояльные регионы Англии), а в России президентская администрация, сперва передоверив некоторые полномочия регионам, тут же переложила на губернаторов ответственность за принимаемые решения.

Однако еще более значимым, чем конфликты внутри аппарата власти, стало стремительно и повсеместно растущее недоверие к официальной пропаганде, доминирующим массмедиа и вообще любым элитам — корпоративным, политическим, информационным или интеллектуальным. Наступил, пользуясь терминологией В. И. Ленина, глобальный кризис верхов.

Как известно, Ленин в работе «Крах II Интернационала» перечислил три признака революционной ситуации:

«1. Невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис „верхов“, кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы „низы не хотели“, а требуется еще, чтобы „верхи не могли“ жить по-старому.

2. Обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов.

3. Значительное повышение в силу указанных причин активности масс, в „мирную“ эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими „верхами“, к самостоятельному историческому выступлению»[262].

В этой постоянно цитируемой (и ставшей уже почти банальной) формуле очень важны именно последние слова: правящие круги сами создают новые условия, подталкивающие низы общества к самостоятельным общественно-политическим действиям. Конечно, в отличие от военных мобилизаций 1914 года, карантинные меры, спровоцированные пандемией ковида, не соединяли воедино огромные массы народа, а наоборот, разделяли их. Многочисленные запреты, локдаун, введение специальных пропусков, противопоставление друг другу привитых и непривитых граждан — все это создавало своего рода новую сегрегацию, причем границы групп, а также длительность запретов не только оставались неясными, но и произвольно изменялись по решению бюрократии. Но это разделение, в свою очередь, вызвало потребность в возвращении масс на улицы.

Массовые протесты прокатились по большинству европейских стран, а затем достигли кульминации в Канаде, где водители-дальнобойщики, недовольные политикой премьера Джастина Трюдо, организовали масштабный протест, к которому последовательно присоединялись фермеры, дорожные и строительные рабочие, индейцы, рыбаки, лесорубы и мелкий бизнес. Связь работников и работодателей была ослаблена карантином, а связь с государством, которая должна была бы усиливаться благодаря получению компенсационных выплат, обернулась взаимными претензиями народа и бюрократии: граждане жаловались на недостаточность помощи, а чиновники — на несоблюдение гражданами их (часто заведомо невыполнимых) предписаний.

Адресная помощь, оказываемая специфическим группам, не только не решала общих вопросов воспроизводства общества, но и создавала новые диспропорции. Вместо того