– А жена покойного, который мельницу построил, Елизавета?

– Да, она.

– Как объяснить, что она занималась шитьем фурнитуры для обмундирования семеновцев?

– Дак, паря, ой, извините.

– Ничего-ничего.

– Куда ей, бедной, было деваться? Откажись, так мигом бы бабенку порешили.

– Ладно, все знаю… Давайте-ка чайку хлопнем по поводу встречи. Сейчас только распоряжусь секретарше заварить покрепче… Да, а вы после нашей встречи куда же подевали ту пачку прокламаций?

– Подождал, как товарный поезд тронется, развязал и положил врассыпную в платформу. Поезд набрал ход, и ветром разнесло в конце станции. И все дела…

Косицын громко рассмеялся:

– Да. Действительно, и все дела… Так вы, батенька, соучастник! Вы тоже внесли тем самым свой вклад в дело революции!..

Когда пили чай из стаканов тонкого стекла в серебряных подстаканниках, Прохор Иванович обратил внимание на патефон «Дружба» на тумбочке в углу кабинета рядом со шкафом с бумагами.

Кстати, подарок от ваших земляков, – перехватив взгляд гостя, пояснил Косицын, пряча улыбку…

«Вот же Гриня, вот же заикастый», – возмущался про себя Прохор Иванович после встречи со старым знакомым, точнее, старым незнакомцем.

Позже как-то в разговоре с Ефимом, будто между прочим, спросил:

– Григорий ваш что-то не проведывает?

– Много работы у Грини. Почитай, вся область перед ним, – объяснил по-простецки Ефим и добавил: – Спасибо ему. Отстали органы от нас… Зина просит гостинцев увезти, но все никак не соберусь. А от него на днях посылочка пришла. Уж как старуха-мать рада. Заморские фрукты отведала, называются финики.

– Да, работы много, – согласился Прохор Иванович.

…Надо признать, начальник областного Управления НКВД Косицын, получивший блестящее гуманитарное образование в университете, владевший двумя иностранными языками, отличался среди сослуживцев своей лояльностью, тактом и обостренным чувством справедливости, словом, теми редкими качествами, которые при столь специфической службе резко отличали его от сослуживцев, особенно тех, кто попал в органы, так сказать, из народа.

* * *

…Стены каменных казематов прочны и, кажется, вечны. Десятилетия назад они надежно укрывали от внешнего мира, или, наоборот, внешний мир от страдальцев-революционеров. Тех, кто строил бредовые с точки зрения царской охранки замыслы абсолютно новой во всех отношениях жизни на территории устоявшейся империи. Сегодня за стенами казематов спрятана иная категория людей, уже не теоретиков, а практиков, да еще каких! Занимая высокие партийные, советские и хозяйственные посты, имея большие должности и звания, но всего лишившись в одночасье, они созерцали безликий бетон тюремных стен. Изнуряли психику, мучительно размышляя: «За что? Почему? Нет! Во всем разберутся, извинятся, выпустят…»

В тюрьме пересеклись пути-дорожки Спиридона и Ваньки-вахмистра. Первый в качестве арестанта, второй в качестве старшего надзирателя по этажу.

– Сюда-то как сподобилось попасть? – удивился Спиридон.

– Все рассказывать – времени нет. Ты же знаешь, крови на мне не было. Прежде служил в Хабаровской тюрьме. Этапировали как-то сюда команду. Подвернулся случай. В общем, тут оставили переводом. В Забайкалье меня тогда уже ничего не держало. Маманька померла, – голос у Ваньки дрогнул. – А твои как? Живы?

– Живы.

– Знают?

– Нет.

– Оно и к лучшему.

– Возможно…

– Ну, и прикинь! Что толку от твоих чинов? – гдядя на петлицы, хранившие вмятинки-следы от сорванных полковничьих шпал, спросил Ванька. – Чего достиг в итоге? Надеешься на справедливость? А где и когда ты ее видел? Когда отца твоего чуть в ссылку не отправили? Когда мельницу, срубленную твоим дядькой, отняли? Да что там говорить? Теперь и тебя самого того, хоть и служил, я уверен, по совести…

…Ванька направился к кованой двери, но, будто что-то вспомнив, остановился, повернулся лицом к земляку.

– А ты ведь, Спирька, в знаменитом коридоре сидишь.

– Почему?

– А здесь, только через две камеры от твоей, Тухачевский сидел. Здесь же, в подвале, им и крыс кормили.

– Что?! – задохнулся Спиридон, чувствуя, как леденеет спина. – Каких крыс? Как?

– Молча. Их в том подвале табунами бегают… Человека, связанного и голого, жиром смажут и на хавчик тварям… Ладно, пойду я? – словно спрашивая согласия, смотрел Ванька на Спиридона. – И так тебе по землячеству много лишнего наговорил. Если узнают, кердык мне. – У выхода задержался, оглянулся: – А может, Спирька, еще и обойдется? Может, выкрутишься еще?

Спиридон, онемев, смотрел не отрываясь на голую грубую, будто на нее ошметками накидали цемент, тюремную стену. С жутким лязгом захлопнулась кованая дверь. Сухо, со скрипом провернулись в замочной скважине тяжелые ключи.

* * *

Начальник следственного управления НКВД, тучный, средних лет мужчина, с полным лицом и светлыми жидкими волосами, визируя поступившие на подпись бумаги, сразу обратил внимание на фамилию Ворошилов в самом начале расстрельного списка. Отложив ручку, встал из-за письменного стола, отошел к окну, задернутому плотной шторой. Долго разминал папиросу и так же долго кусал ее мундштук, прежде чем поднести спичку. Курил глубокими затяжками. Затушив окурок, вернулся за стол. Вглядывался в известную всей стране фамилию, что-то прикидывая про себя. Наконец, обмакнул перышко в чернильницу и вывел мелким почерком: «Направить на доследование». Еще мельче расписался…

* * *

…А все-таки уцелела в жерновах Гражданской войны почерневшая от вытопленной солнцем смолы, будто от горя, мельница Степана Ворошилова! Не разбили ее снаряды, не спалили пожарища. Кто же все-таки движет историей: хлебопашец ли с плугом, человек ли с ружьем? И что ценнее: каравай ли хлебный, фугас ли осколочный?

На железнодорожном перроне объявили посадку. В общем вагоне Климент Ефремович устроился на боковом месте. Через столик сидела полная женщина в цветном платке. На коленях она придерживала большой газетный сверток. Из него выглядывали новенькие серые валенки.

«Готовь сани летом, телегу зимой», – усмехнулся про себя Климент Ефремович. На дворе тающим снегом слезился март.

Поезд быстро разогнался. За окошком мелькали деревья и кусты. В купе развязно спорили двое нетрезвых парней. Один рыжий, второй плотно сбитый телосложением, таких теперь называют – качок. Напротив миловидная молодая блондинка в потертых джинсах. Парни пытались полюбезничать, обращаясь с глупыми вопросами, типа, вам куда и вам куды, возможно, нам и по пути? Но – глухой номер. Девушка молча смотрела в окошко, не обращая внимания на нагловатых во хмелю попутчиков.