Вдоль железной дороги тянулось русло замерзшей реки. На подтаявшем желтеющем льду чернели промоины. Скоро ледоход.

Молодые попутчики ушли. Вернулись злые. Ругали, не обращая внимания на пассажиров, перестройку и Горбачева. В вагоне-ресторане оказалось «сухо». И проводница вредная попалась. Сказала, что водки нет. Разобрали. В прошлый раз, когда ехали, бутылку можно было купить без проблем. А сегодня или проводницу напугал ревизор, или запас подпольного алкоголя закончился…

Через полчаса девушка засобиралась к выходу. Притихшие парни вновь оживились. Видя, что у девушки большая ноша, начали предлагать свою помощь.

– Надорвешься, рожать не сможешь, – схохмил один из них.

– Твоя забота! – резко ответила, взметнув подведенные черной тушью брови, девушка.

– Почему бы и нет? Земля-то круглая, – икая, добавил второй.

Девушка промолчала. Взявшись за ремни двумя руками, потащила кожаную сумку перед собой.

Лицо у рыжего парня сделалось злым.

– Смотри ты, вся из себя! – Тряхнув косматой головой, отвернулся к окошку.

– Гордая чувиха, – заметил приятель рыжего.

– Ага, – отозвался рыжий.

– Пойдем, что ли, курнем? – предложил приятель.

– Только что курили. Куда же этот козлина девался? Целую банку замыкал… Он хоть сел в поезд?

– Трудно сказать… Пойдем в другой вагон, может, там чего найдется? Не как у нашей кикиморы?

– Тоже у проводницы спросим? – оживился рыжий.

– Нет, блин, у бригадира поезда или у машиниста!

– Ну, пошли, – согласился в надежде рыжий.

Купе опустело. Сошла и женщина с валенками. На остановках лязгала в тамбуре железная дверь. Садились новые пассажиры. Климент Ефремович вынул из нагрудного кармана письмо. Оно от внука из армии. Пришло три дня назад. Получив письмо, дед читал его обычно два раза подряд. Сначала быстро пробегал строки, облегченно отмечая, что с внуком все в порядке. Почерк твердый, значит, здоров: не ранен, не контужен. Пишет не из госпиталя, а из части. Второй раз перечитывал медленно, мысленно взвешивая каждое слово, испытывая радость от знакомых ровных строчек.

«Бабуля и дедуля, здравствуйте!

С горячим афганским приветом к вам ваш внук Степан. Долго не писал. Были на то причины. С парнями выполняли задачу. Две недели охраняли в горах перевал, по которому едут наши машины. Короче, сейчас отдыхаем на базе в “зеленке”. Теперь о самом главном. Меня дембельнут, скорее всего, в конце мая. По крайней мере, ротный так сказал, а он свое слово всегда держит. Все, заканчиваю. Сейчас сяду за письмо маме и Маринке. Мне больше не пишите, так как осталось всего месяц. Крепко обнимаю вас и целую».

Колеса поезда методично отстукивали стыки.

– Дедушка, послушайте, – в проходе стояла взволнованная проводница. – Не знаю, что и делать. Там в тамбуре…

– Что в тамбуре? – не понял Климент Ефремович.

Проводница слегка замялась:

– Там парень пьяный.

– И что?

– Пойдемте, сами увидите. Может, вас послушает.

– Да в чем дело?

– Сами увидите, – повторила проводница. – Помогите, вы ведь железнодорожник, – проводница смотрела на петлицы черного форменного пиджака.

– Ну, пошли посмотрим.

В тамбуре пахло мочой. Кислый омерзительный запах удушливо выползал из тамбура к людям.

– Что за вонизм такой? – возмутилась одна из пассажирок.

– Дверь, поди, в туалете открытая, – пояснил другой женский голос. – Ладно, Валя, скоро уж приедем.

– Не вагон, а гадюшник, – не унимался первый голос.

– Ладно, успокойся, Валя. В стране бардак и здесь бардак.

– В стране, в конце концов, перестройка, – не унималась пассажирка Валя.

– Так у него еще и бражка-то не кончилась! – с испугом взвизгнула проводница, указав пальцем на матерчатую сумку. Из нее выглядывала капроновая крышка трехлитровой банки. Парень с худым лицом сидел на полу у двери и пытался что-то пояснять проводнице. Можно только разобрать одно, что какая-то непутевая Людка-соседка обманула его, попросив посторожить ее хату, пока она с челноками не смотается в Китай.

– Смоталась? – уточнила проводница.

– Смоталась, – ответил парень и потянулся грязной рукой к сумке с банкой.

– А квартира?

– Квартира… Пришел крутой чувак. Пообещал дать в зубы, если еще меня там увидит.

– И что?

– Пришлось делать ноги.

– А это откуда? – уже отходчиво спросила проводница, указывая на банку.

– Успел реквизировать.

– У кого?

– У Людки стояла-бродила у батареи.

– Реквизировать. Слова-то какие знает. А в тамбуре зачем туалет устроил? В настоящий трудно сходить?

– Приспичило сильно. На мочевой пузырь я слабый. Шибко долго не могу терпеть. А в туалете кто-то засел, не дождаться.

– Мочевой слабый, зачем же пить в дороге? Дома надо в таком случае хлебать.

– Так-то оно так, – согласился парень, приходя в себя, и вдруг предложил: – Угощайтесь… Тару только давай, – отрываясь от пола и держась за стенку, сказал он, глядя то на проводницу, то на деда в железнодорожной форме.

– Ну, ты, парень, простой, как двадцать копеек, – не сдержала улыбки хозяйка вагона.

Улыбнулся и Климент Ефремович.

– Каких только чудаков не бывает на свете, – сказал он проводнице. – Дайте ему тряпку, пусть все сам за собой убирает.

– Да пошел он. Иди, тебе говорят, иди уже, энурезный ты наш! – чуть ли не в шею она лихо, но миролюбиво вытолкнула парня из тамбура. – Что делается, что делается, – стукнув дверью, направилась в туалет за ведром и тряпкой. Натягивая старые резиновые перчатки, вспомнила, что они порваны, и пожалела, что не заставила парня самому убираться в тамбуре. Не догонять же теперь его по вагону.

Вернувшись на свое место, Климент Ефремович все поглядывал вперед по ходу вагона, куда удалился парень, продолжая удивляться наивности русского человека…

«Кому Афганистан, а кому сортир на колесах», – вертелось в голове.

* * *

– Слушай, Клим? – после ужина, когда легли спать, потолкала бабка деда в плечо.

– Чего, мать? – уже сонным голосом отозвался тот.

– Я вот эти дни все думала…

– О чем?

– Степа-то пишет, что был в разведке две недели, – зашептала бабка.

– Не в разведке, а в охранении.

– Ну.

– Что ну?

– А писем от него, считай, с Рождества не получали…