риска неразрывно связана с профессией. Если кто-то старается справиться с этим, закладывая в гонорар бóльшую «подушку безопасности», то он становится менее конкурентоспособным по сравнению с другими организациями, которые запрашивают не столь высокие гонорары. Клиенты могут откровенно говорить, что им просто нужен лучший архитектор, но когда гонорары значительно отличаются, разница имеет значение.

Если бы все, с кем мы конкурируем, предлагали бы то же качество услуг, что и мы, то выбор клиентов напоминал бы сравнение яблок с яблоками. Но часто мы соревнуемся с более крупными коммерческими компаниями, чей уровень сервиса совершенно отличается от нашего: у них меньше человеко-часов затрачивается на проектирование и на надзор за строительством. Можно попытаться все это объяснить, и так и делается, но для этого требуется время, а клиенты не всегда способны оценить, чего они лишатся.

Даже когда мы получаем заказ, фиксированный гонорар всегда вступает в противоречие с желанием сделать больше. Мы амбициозны в том, что касается готового продукта. Мы хотим добиться совершенства, которое не всегда может соответствовать благоразумной деловой практике. Скажем, мы работали над проектом два месяца, и неожиданно наступил момент прозрения – новая концепция, инициатором которой стала команда, а не клиент, которого удовлетворяет проект в том виде, в каком он существует. Исследование новой концепции, которое может занять недели, – это расходы, которые мы должны взять на себя. А между тем время идет. Финансисты в офисе громко возмущаются.

В результате некоторые замыслы так и не воплощаются в жизнь. Нереализованные проекты иногда помогают создать запас идей. Много лет назад мы спроектировали комплекс – своего рода передвижной конференц-центр – для CLAL, еврейского образовательного учреждения, на участке в сельской местности в штате Нью-Йорк. Через этот участок протекала речка, и мы предложили перегородить ее дамбой, создав пруд, а над дамбой возвести здание и мостовую, ведущую с одного берега на другой. Проект так и не был реализован, но главная идея была реанимирована и преобразована, когда мы получили заказ на создание кампуса для сверхпроводящего суперколлайдера в Ваксахачи в Техасе. Тот проект потерпел неудачу, когда конгресс прекратил финансирование всего проекта суперколлайдера. Но базовая концепция оставалась по-прежнему перспективной, и когда меня попросили спроектировать музей «Хрустальные мосты» в Арканзасе, она послужила вдохновением для проекта, который был эффектно воплощен в жизнь.

Пусть наш проект в Сенегале окончился ничем, но он породил идеи, которые пустили корни в еще более крупном проекте для города Модиин в Израиле. Я могу найти множество других примеров в моей работе, а другие архитекторы – в своей. Хорошие идеи – это редкость. Никто не хочет, чтобы они остались неиспользованными.

Сегодня многое в процессе выбора архитектора непредсказуемо. Некоторые проекты очень амбициозны и соблазнительны, но при этом компенсация за участие в процессе настолько незначительна, что конкурс может оказаться одновременно и заманчивым, и финансово обременительным. Отборочные комиссии иногда могут сводиться к недальновидному собранию людей, имеющих противоположные интересы. Все это верно и зачастую приводит к тупику. Но идеи и догадки, содержащиеся в таких «тупиках», можно развить в нужный момент.

Так же верно и то, что одно тянет за собой другое. Пусть связь с Ираном неожиданно оказалась ограничена, но в процессе работы у меня появилось много друзей. Среди них был немецкий художник Карл Шламмингер и его жена Назрин – иранка, с которой он познакомился в школе искусств в Стамбуле. Карл принял ислам и переехал в Иран. Я никогда не забуду, как Карл с Назрин повели нас с Михаль в музыкальную академию в Тегеране, чтобы услышать мастера игры на иранской деревянной флейте ней. Я все еще слышу в памяти эту мелодию. В годы после революции мы вместе с Карлом работали над различными проектами. Ему не было равных, когда речь шла о включении арабской каллиграфии в современный дизайн. Солнечные часы в созданной им специальной башне, построенной с наружной стороны часовни, которую я спроектировал, отмечают время в Гарвардской школе бизнеса.

В то же время у меня завязались дружеские отношения еще с одним человеком – Надером Ардаланом, одним из видных иранских архитекторов. Иранец курдского происхождения, из выдающейся семьи, Надер в то время был женат на Лалех Бактиар, специалисте в области суфизма. Из-за его усов и оттенка кожи люди часто принимали нас за братьев. Надер учился в Гарварде и много лет работал в США, прежде чем вернулся в Тегеран, где он основал собственное процветающее дело и где мы встретились. В 1977 году он решил открыть дело в Америке – бюро в Кембридже, штат Массачусетс, – в дополнение к главному офису в Тегеране. Он еще не знал, что, когда разразится Исламская революция, бюро в Кембридже станет его единственным офисом.

Надер переехал в Бостон и купил дом в Бруклине. Он также стал преподавать в Высшей школе дизайна в Гарварде. Однажды в 1978 году декан школы, Джерри Маккью, упомянул в разговоре с Надером, что Уилло фон Мольтке, читавший курс по градостроительству, уходит на пенсию и придется искать нового заведующего кафедрой. Вспомнили обо мне, но декан отклонил идею, полагая, что я слишком занят. Надер знал, что я начинаю тревожиться о работе в Монреале, что уже несколько лет я не получал местных заказов и личные обстоятельства у меня изменились – Михаль стала частью моей жизни, а с Ниной я расстался. Надер ответил декану, чтобы тот не был столь категоричен.

Надер начал обсуждать эту идею со мной, и семена попали в благодатную почву. Я сказал, что мне придется переместить бюро, поскольку я не смогу одновременно заниматься делом и постоянно ездить из Монреаля в Кембридж. Надер поддержал меня в том, чтобы переехать. Мое собеседование в Высшей школе дизайна в декабре 1978-го совпало со знаменитой метелью – вот уж действительно знакомство с Бостоном, который оставался парализованным всю неделю. Я откровенно писал Михаль, когда визит закончился:

Этим утром мне чудом удалось вылететь последним рейсом до того, как аэропорт закрыли из-за непогоды. Весь день был занят: бесконечные встречи в Гарварде с деканом, руководителем факультета, старшими и младшими преподавателями. Они знакомятся со мной, а я – с ними. Ветеран Ежи Солтан, польский профессор эпохи Ле Корбюзье, сказал мне, что мне лучше приехать, что профессия находится в опасности из-за тех, кто относится к архитектуре как к исключительно визуальному искусству, как к живописи. Тем не менее академическая атмосфера давит на меня. Я чувствую бюрократизм и напряженность между преподавателями. Я чувствую, как все это может вытягивать энергию и лишать жизненной силы.