еще крепче. Все захохотали. Палили из револьверов, ружей. Запели хором: быстрей же, быстрее, пока еще есть возможность! Равенство, братство, не правда ли? Но вот парень повернулся к девушке, земля вновь задрожала, и он обхватил ее за талию, чтобы она не упала. Он смотрел на нее, видел, что она хорошенькая. Начал с ней говорить, и вдруг выпалил:

— Будешь моей! Хочу показать им, что ты моя! Я покажу тебя им, ты ведь красивая!..

Она не верила и, отбиваясь, смеялась, но он схватил ее. Он был сильнее, он взял ее на руки. Поднялся. Встал на скамью — последний раз попытаться стать выше их всех, вместе с ней, потому что она красивая, и она — его; выше их тел, выше голов — он встал на скамью, затем на стол.

Он что-то кричал, кричал:

— Вы видите?!

Он поднялся на стол:

— А ты, — говорил он девушке, — ты будешь еще выше, чем я, — и он поднял ее на руках вверх.

И на короткий миг ее все увидели (словно все и сбывалось, как он говорил, словно все налаживалось), она была наверху, ее голова запрокинулась, повисли длинные волосы, плечи сжались…

Затем — бах! Кто-то выстрелил из ружья.

Парень и девушка рухнули вниз. И все стало так, как бывает на море, когда одна за другой идут ровные, плоские волны, не захлестывающие друг друга, — потому что мы тут все вместе, все на одной высоте, так ведь? Мы все равны. Так и надо, он не имел права. Все смеялись. Но тогда (и это было уже во второй раз) воздух опять задвигался, послышались возгласы. Где-то слышалось множество голосов, кричавших: «Оно наше!» Получалось настоящее песнопение, кричали они все время одно и то же: «Оно наше!» И еще. Воздух затрещал, глыбы, пласты воздуха, слитые воедино, принялись распадаться. Обозначилась перспектива улицы, стало ясно, что она идет под уклон. Она почти стекала. Мостовая шла все ниже и, в конце концов, добиралась до вас, часть ее словно отделилась. Стоявшие здесь смотрели, а те, что были вдали, приближались. И по-прежнему: «Оно наше! Оно наше! Оно наше!» — словно песня. В конце концов, стало понятно, о чем они. Это было золото. Они вытащили его из карманов, оно предстало всеобщему взору. Это были рожденные им крики великой радости. Но зачем оно было нужно? Ведь у нас и так все есть, можно взять что угодно, ничего покупать не надо. Но получалось, будто стоявшие здесь вернулись в прошлое или вновь ощутили прежний голод:

— Дайте нам тоже… Нет?.. Ладно! Сейчас поглядим!..

У них были винтовки, охотничьи ружья, пистолеты, браунинги, ножи. Кухонные и перочинные. Палки. А у тех, у кого ничего не было, имелись кулаки, ногти, зубы. И все потонуло в шуме, криках, стонах, столы были перевернуты…

Банки грабили. Один из трех больших банков на площади пылал синим пламенем. Величественные сооружения с колоннами, выточенными из камня и поддельного мрамора, с позолоченными решетками, своего рода крепости, — одновременно воспрещавшие и вызывавшие зависть, — все возможные средства защиты, которые могли придумать, — ничего не помогло, все было напрасно.

И толстые стены, и бронированные подземелья, и сейфы из закаленной стали, и несгораемые перекрытия.

Банки горели. Мешки вытряхивали из окон, летели акции, площадь была завалена ценными бумагами по колено.

Пролетает аэроплан.

Летит с шумом второй, едва различимый в рыжеющем небе. На всей скорости, оттуда же, откуда первый, в сторону гор, туда, где есть (еще может быть) прохлада, свежий воздух, еда, защита…

Один. Второй. Третий. Целое подразделение, летящее прочь.

Но что это изменит? Пусть один край переходит в другой, пространства сменяют друг друга. Сшейте эту равнину с соседней. Сшейте вместе моря, а к сшитым морям пришейте то, что найдете на берегу противоположном, в конце концов все окажется там, где было в начале.

У кого есть способность передвигаться, возвращаются. Все возвращаются. В конце концов понимаешь, что все круглое. Земля круглая.

Все — узники. Узники круга. Тленности, замкнутого круга.

19

Я приветствую вас! Приветствую, прибрежные края Роны — мои края — пусть вы лишь полотно, расписанное перед приходом небытия, словно занавес в театре, где играют, а потом сворачивают его как свиток.

Вы были неправдой, видением — так тем более вы — мои! И — пока вы здесь!

Вы начинаете уже клониться, вы начинаете опадать, словно паруса, когда нет ветра. Что ж, я еще раз взгляну, полюбуюсь вами, — смотря пристальнее, рассматривая, любуясь все больше, — зная, что больше вас не увижу, не смогу вас любить и дальше.

Ведь вы еще здесь, ведь вас скоро не будет… О, живописные виды, пейзажи, цветные пространства, простертые перед нами, и вот эта краска трескается…

Краска зеленая, голубая, белая, серая. Роспись из трав, вод, скал. О, долина! О, берега, вы то шире, то у́же! Каменистые берега и воды меж ними, я последую вдоль них в мыслях, я продолжу их мысленно, еще раз нарисую в уме.

Приветствую! Вновь приветствую вас, прежде всего — реальные, существующие! И приветствую те, что все еще представляю, словно гончар, лепящий вазу, который вначале придумал ее и только потом принялся воплощать замысел из глины, выпуская его изнутри, ведя его по рукам к пальцам.

Вы еще здесь, вы — мои, я держу вас перед собой в этом течении — останавливаю вас, удерживаю.

О, вы, нарисованные края! Скоро вы будете стерты, и я поспешно пытаюсь изобразить вас снова.

По воде плыл корабль, он перестанет плыть, — нет, — он поплывет опять, я заставлю его плыть. Другим движением заставлю качаться ветвь фиги. Я владычествую над звуком, над словом, над цветом. Над линиями, над плоскостями. Я расставляю по местам, повелеваю подняться, держаться прямо, действовать, прекратить действовать, согласно моим желаниям.

Вещи, предметы, прочь, я достаточно на вас глядел, теперь не я заключен в вас, но вы заключены во мне, настала моя очередь.

Вначале вы учили меня, теперь я учу вас.

Озеро Роны, ты учило меня, и сколь долго, я знаю! Еще в ту пору, когда я был маленьким, ты учило меня, ты приходило ко мне тогда, когда я еще не умел слышать, я видел тебя, еще не умея видеть, озеро Роны, ты приходило, днем и ночью отмеряя такты, являя мне интонации, звучания, повторы, возвращения, длинноты, протяженности, отмеривая такты волнами: три и три, снова три и еще три, всего двенадцать, а потом тишина, а потом все снова.

Ты учило меня