Приветствую же тебя! Спеша, поскольку ты уходишь, уходит все, ничто не может и не должно длиться вечно, приветствую в последний раз!

Огненные клинки, дождевые капли, кипящее масло, сковорода!

Зеркало, схожее с тем, что стоит в спальне у юной девы, в тот день, когда у нее на душе так светло…

20

Получилось так, что на него с самого начала не обратили внимания. Заметили лишь его заплечную корзину и то, что он в ней нес. Никто не понял, что это. Долгое время виднелась лишь передвигающаяся, скользящая над изгородями белая колонна, но вот показался и человек.

Он остановился, впереди простерся окрестный вид, и принялся оглядываться по сторонам, так и не сняв корзины, оставив ее за спиной, она была легкой.

Это был старый корзинщик с плетенками.

Конструкция из плетеных прутьев напоминала легкий дымок, курящийся над полями, когда припекает, ниже виднелась синяя рубаха, серые штаны, очертания старика.

Он скрестил руки, потом поднял правую и, сняв шляпу, уперся рукою в бок. Поднял левую, взялся за бороду. В глазах появилась улыбка.

Говорят, мужчинам это не очень идет, стало быть, не очень идет и мне, ну так и что с того?!

Левой рукой он обхватил бороду, в правой держал шляпу. Стоял, не двигаясь. Вновь оглядел дома, настил для танцев, большие ореховые деревья.

Еще там были вишни и сливы, под платанами стояли столы, выкрашенные в зеленый. Было много плодородной и немного бесплодной почвы. Еще дальше стоял дубовый лес, а еще дальше простиралось небо, В небе обозначилось какое-то движение, словно белый потолок стал еще белее, пока старик одной рукой держал шляпу, а другой сжимал бороду.

По-прежнему — ничего иного. Лишь скользит взгляд поверх бороды. Затем вновь белая колонна зашевелилась.

Неизвестно, что это было такое. Белое, оно блестело и проглядывало насквозь. Внизу все было черным, а вверху словно поднимался пар. Это было что-то очень большое, прозрачное. Неизвестно, что это было такое, оно могло бы вызвать удивление, но разве кто-то еще мог удивляться?

Кажется, нет. Старик с корзиной шел дальше, никто им не занимался. Он был возле харчевни с амбаром, конюшнями, ригами, настилом для танцев, зелеными столами, однако никого нигде не было, ни в окнах, ни под деревьями, нигде вблизи этих четырех или пяти криво стоящих зданий с подлатанными крышами, с выложенными черепицей буквами, рисунками, лилией — только стены, только крыши.

Слышишь, как кудахчут куры, как хрюкают свиньи?

Слышишь, как молотят в риге, как точат косы? А он подходит все ближе, все приближается, идет мимо кустов, подходит к столу, ставит на стол корзину, расправляет плечи…

И снова смотрит. Он поворачивается к северу, где возвышается обсаженная виноградом гора. Поворачивается к востоку, где растут леса. Вот повернулся к югу, где в овраге течет Большая вода. Повернулся к западу откуда пришел. Никого на дороге, в овраге, на лугах, в стороне, где растут виноградники.

Он по-прежнему один. Один был в начале, один в конце. Он перешел реку, пошел по дороге, километровые столбы прилежно отмеряли расстояние, вокруг была красная саранча, что взлетая становится синей, он сошел с дороги и направился по тропинке, пошел за изгородями, неся на плечах корзину, и казалось, что это останки, выбеленные солнцем козлиные остовы. Остановился. Вокруг — ничего, никого.

Вот он сел в большой круглой тени, испещренной просветами, словно губка. Ветвистый платан, словно снявшая платье дама: отчего-то немного стыдно. Старик трясет спутанной бородой, скрывающей почти все лицо, видны только глаза.

Что бы ни приключилось, пойду до конца.

Он позвал, просто, чтобы посмотреть, что будет. Зная, что никто не придет, застучал по столу. Так стучат, когда собираются выпить стаканчик, и подходит официантка. В доме и вокруг дома все оставалось недвижно. Лишь срываются с ветвей стайки воробьев, ищущих под столом крошки, но крошек нет. Он идет взглянуть в окна кухни, кухня заброшена. Никто даже не убрал посуду; кастрюли, тарелки, чугунки повсюду, вплоть до подоконника. Вот так. И никого. И он догадывается почему.

— Ну, что ж! Все равно, пойдем до конца!

Так он себе говорит.

— Все хорошо. Хоть все и плохо. Красиво или уродливо — неважно… Это все без разницы.

Надо идти до последней минуты, до самого конца, насколько хватит сил, пока остается в груди хоть глоток воздуха, хоть один вздох, ведь не так много сил требуется (может, поэтому их и не много).

Так он говорит себе, хотя никто его и не слышит. К тому же, огромная борода скрывает всякое движение губ…

21

Подняв кнут, человек закричал, животные уже очень устали. Его крик и щелчок кнута разнеслись по дубовому лесу. Нужно идти к воде, к озеру, нужно загнать туда скот.

Крик, звук кнута, надо заставить животных спуститься по склону узкой тропинкой, затем по ней же подняться.

По обжигающему песку и галечнику, средь зарослей донника и обозленных мух, меж корней, выступающих наружу из трещин в земле и висящих, как бороды, с постоянной угрозой, что земля обвалится, — человек с восемью животными — в колодцах воды нет, в фонтане нет, в ручье нет.

— Пошла! Пошла!..

Большая бурая отказывается идти. Белая постоянно тянет розовую морду то вверх, то вниз. Ноги, похожие на плохо вбитые колья, дрожат. Поверхность воды гладкая, крути расходятся лишь от опущенных вниз морд, все шире и шире. И вот одна тянет воду, будто веревку, она пьет, пьет, видно, как вода льется по горлу.

Испарения поднимаются такие густые, словно в прачечной, когда женщины кипятят белье; и человек, в конце концов, тоже заходит в воду, засучив штаны, Буренка отказывалась двигаться с места.

Все это на песчаном берегу у подножья большой скалы, где растут красные сосны, будто наполовину стертые на фоне неба.

И надо было со скалы спуститься, затем подняться, пройти по лесу, там за дубами послышались крики и звуки кнута, вновь пустившийся в путь старик с корзиной огляделся по сторонам.

Он ничего не увидел, ничего невозможно было увидеть, вокруг были одни деревья.

Вокруг было одно страдание, но кто страдает — не видно, белая колонна над ним продвигалась вперед.

Страдание было в кронах, страдание было в лужах. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал — одно страдание. От ручья почти ничего не осталось, все родники высохли. Повсюду страдают, умирают, никто ничего не слышит. Маленькие, крошечные жизни. Старик