Помня, по всей вероятности, о двух своих «опытах на троих», Давид и придумал появление в спектаклях «Дом на набережной» и «Владимир Высоцкий» дяди Володи. В «Доме…» статист дядя Володя, на самом деле работавший дворником в популярной в Москве шашлычной, располагавшейся возле Театра на Таганке, играл, можно сказать, самого себя – молчаливого члена выпивающей «тройки». В «Высоцком» же дядя Володя стоит – в кепочке, с папиросой – в обнимку с Феликсом Антиповым, а рядом, под «У Лукоморья…», хороводят артисты.

Рощин в одном из интервью рассказывал, как они сидели однажды с Давидом на общежитейской кухне, ели ложками из кастрюли холодные макароны, запивая их водкой, и говорили о будущем.

«Какой у нас самый известный театр?» – спросил Рощин. «Ясно. МХАТ», – ответил Давид. «Ладно, – согласился Рощин, – пусть будет МХАТ. Так вот! Настанет день, я напишу замечательную пьесу, ее поставит во МХАТе самый лучший режиссер, а ты сделаешь декорации. И когда будем выходить с тобой на поклоны, вспомним этот вечер, нашу кухню, водку с макаронами… Вот за это давай и выпьем!»

И – выпили. И умирали со смеху, глядя друг на друга, на пустую кастрюлю и опустошенную бутылку.

Спустя годы Михаил Рощин написал пьесу «Эшелон». Во МХАТе ее поставил Анатолий Эфрос. Давид Боровский сделал потрясающие декорации, обнажающие тему спасавшихся от войны людей – он сам спасался вместе с мамой и сестрой летом 1941 года.

На премьере 9 мая 1975 года Рощин, выходя к рампе на поклоны, взял Боровского за руку и спросил:

– Помнишь, как мечтали мы об этом дне?

– Помню!..

«У нас, – рассказывал Рощин, – не было сомнения, что мы прорвемся». Они были молодые, никому неведомые. Рощин писал пьесы, которые никто не ставил. Боровский рисовал эскизы, которые мало кто видел, и клеил и красил свои макетики – на подоконнике, из прутьев веника, пачек из-под сигарет «Шипка», пустых катушек, проволоки и обожженной бумаги.

Им надо было высказаться, доказать, что в театре все не так, все устарело. «И мы знали, к а к надо! Вот так-то, по-другому…» – говорил Рощин. Они были уверены в том, что были нужны своему времени, его общественному подъему. «Зритель, театр, – говорил Рощин, – требовали от нас: дайте! Не надо было ничего искусственно выдумывать, высасывать из пальца, соревноваться внутри клана и внутри клана же, пренебрегая мнением “черни”, украшать друг другу лысины лавровыми венками».

Первой совместной работой Михаила Рощина и Давида Боровского, товарищей по общежитейству, стала пьеса «Валентин и Валентина». Ее выбрал для постановки дебютант «Современника» 25-летний режиссер Валерий Фокин. Дала ему эту пьесу легендарный завлит Елизавета Исааковна Котова.

Фокин и Боровский приступили к разработке спектакля. Но неожиданно выяснилось, что не все так просто. Олег Ефремов, только-только перебравшийся из «Современника» во МХАТ, узнав о предстоящей постановке в своем бывшем театре, заявил о «праве первой ночи» на пьесу и о желании забрать ее в свой новый театр. Мотивировка Олега Николаевича выглядела простой: при нем, когда он еще был в «Современнике», был заключен договор с автором «Валентина и Валентины», а потому, дескать, ему и первому пьесу эту ставить.

Оставшиеся в «Современнике» Галина Волчек и Олег Табаков справедливо напирали на то, что договор с Михаилом Рощиным заключал не Ефремов, а театр.

Фокина, между тем уже приступившего фактически к работе над спектаклем в «Современнике» и несколько раз встречавшегося с Рощиным и Боровским, но продолжавшего числиться во МХАТе стажером, Ефремов вызвал к себе в кабинет и жестко сказал: «Я забираю эту пьесу, ставь ее у меня!» Обиженный резкостью Олега Николаевича и его безапелляционностью (мог ведь Ефремов, наверное, сесть с начинающим режиссером и спокойно обсудить возникшую ситуацию), Фокин хлопнул дверью…

Почти одновременно «Валентин и Валентина» появились на сценах «Современника» и МХАТа.

Макет Давид показывал Фокину и приехавшим с ним в Киев Рощину и Екатерине Васильевой на кухне своей небольшой квартиры. Не макет даже, а прирезку.

Боровский объяснял короткими точными фразами, что можно сделать и что нужно сделать. «Это, – говорит Фокин, – тот редкий случай, когда художник – соавтор. Даже больше: когда он автор решения всего спектакля, потому что от его решения зажигается фантазия режиссерская, когда ты идешь не по фабуле пьесы, а выстраиваешь свой сюжет, театральный… В сочинительстве вместе, в сочинительстве вживую, “наперегонки”, Боровский был неподражаем, незаменим. Он стоял рядом с режиссером, а иногда и впереди его».

Валерий Фокин подметил одну немаловажную деталь: всегдашнее сохранение Боровским лица, индивидуальности и – одновременно – проникновение в автора: оставаясь собой, он был и Боровским Достоевского, и Боровским Чехова, и Боровским Трифонова…

Любимов очень хотел, чтобы Варпаховский встретился с труппой его театра. Пригласил Леонида Викторовича на спектакль «Павшие и живые» и просил рассказать после спектакля артистам про Мейерхольда.

Давид вспоминал, что у Варпаховского к Любимову были «особо теплые чувства»: «В жуткой скандальной истории со спектаклем “Глеб Космачев” Шатрова на бесконечных обсуждениях, погромах его с трибуны поддержал артист Вахтанговского театра Юрий Любимов. Леониду Викторовичу пришлось уйти из Ермоловского театра, но смелый поступок Любимова он помнил всегда».

В Москве Боровский с Варпаховским общались постоянно, и приглашенный Любимовым Леонид Викторович позвал Давида на «Павшие и живые», а заодно и на его встречу с артистами «Таганки».

Перед началом этой встречи, проходившей на втором этаже театра, в кабинете режиссера состоялось судьбоносное для Театра на Таганке (и не только для него – для всего театрального мира) знакомство Любимова с Боровским, которого Юрию Петровичу представил Леонид Викторович. Они пожали друг другу руки, и Любимов сказал, что побывал на грандиозной выставке художников театра и кино в Манеже, посвященной пятидесятилетию Октябрьской революции, видел в украинском секторе три работы Боровского и запомнил макет к спектаклю «На дне» – шедевру, поставленному Варпаховским и Боровским в 1963 году в Театре имени Леси Украинки.

Помимо макета «На дне» в украинском разделе первой – за полувековой период – выставки художников театра, кино и телевидения, проходившей в Манеже весной 1967 года, были представлены еще две работы Давида Боровского: «Кровью сердца» (спектакль, поставленный в киевском Театре имени Ивана Франко по произведению Александра Бойченко), и опера «Катерина Измайлова», поставленная с Ириной Молостовой в Национальной опере Украины имени Тараса Шевченко.

Свое мнение о выставке Давид высказал тогда на страницах журнала «Театр» (№ 9 за 1967 год). Это его первое выступление на страницах всесоюзной прессы. Так и хочется заметить – и последнее, но нет, не последнее, конечно. Были и еще. Правда, не больше дюжины за всю творческую жизнь Боровского. А то и меньше…

«В первую очередь пытаешься сориентироваться, – рассказывал Давид о выставке. – Естественно, у каждого свой “ориентир”. Ведь в противном случае можно и “заблудиться”. Мимо чего-то проходишь, что-то заранее исключаешь из своего восприятия и подолгу простаиваешь у того, что тебе близко.

“Три сестры”