Лет семь назад они прикочевали к олхонутам и попросились жить по восточным их окраинам. Те уступили им свои урочища лишь для того, чтобы заслониться ими со стороны татарской границы. Во время похода против борджигинов олхонуты заставили и их воевать на своей стороне, и тем пока некуда было деваться, кроме как держаться с керуленскими.

И теперь нойон этого рода просил слова. Сидевшие в юрте недоверчиво оглянулись на чужака. Тот прищурил в хитрой улыбке глаза, окидывая взглядом сразу всех, пошевелил тонкими губами и осторожно начал:

– Я думаю, что можно остаться на Керулене и не воевать с борджигинами…

В юрте стало тихо. В очаге тонко шипел сыроватый аргал. Нойоны, застыв на своих местах, терпеливо ждали его слов. Тот, окончательно приковав к себе внимание вождей, убрал с лица хитроватую улыбку, отвердел взглядом.

– Ведь главные враги борджигинов не мы, а джадараны, – убеждающе глядя в лица сидевших рядом нойонов, снова заговорил он. – Это они первыми поднялись против тайчиутов, а потом и нас потащили за собой. Куда же нам было деваться? Наша вина небольшая, и мы можем договориться с борджигинами, перейти на их сторону. А этих глупых джадаранов отдадим им в жертву, чтобы те утолили свой гнев и успокоились… Борджигины пойдут на мир с нами, потому что они уже поняли, что со всеми сразу воевать им не под силу.

Многие нойоны, недоверчиво смотревшие на него, понемногу посветлели лицами, значительно переглядываясь между собой.

– А ведь верно он говорит, – удивленно закивали они на него.

– Недаром говорят, что он когда-то обманул самого татарского Мэгуджина Соелту и забрал у него лучших верблюдов…

– Видно, это на самом деле правда…

Нойоны, увидев выход, враз загомонили, наполняя юрту радостными голосами. Однако нашлись и такие, что усомнились в верности слов хурхута. Дэй Сэсэн, слушая его, недоверчиво потупил взгляд. Выждав, когда смолкнет веселье, он поднял руку.

– Тут надо хорошенько подумать, – предостерегающе сказал он, оглядывая нойонов. – Как бы нам здесь не промахнуться. Таргудай – человек коварный. Первое время он может сделать вид, что согласился с нами, а потом, когда расправится с джадаранами, тогда обернется против нас.

– Да, – согласились с ним несколько нойонов, – так, скорее всего, он и поступит.

– Нет никакой поруки, что он будет с нами жить мирно после всего, что было этой зимой.

Но оказалось, что и об этом подумал хитрый хурхут.

– Он будет жить с вами мирно, – уверенно сказал он, – да еще будет дружить так, как не со всеми своими борджигинами дружит.

Нойоны недоуменно переглянулись, некоторые раздраженно заворчали:

– Ты так говоришь, будто мысли его подслушал…

– Говори прямо!

Хурхут терпеливо объяснял им:

– Вы ведь знаете, что в прошлые годы Таргудай пытался стать ханом, но не все борджигины захотели жить под ханской властью. А после этого, вы также об этом знаете, в племени стало не до ханства: Таргудай натворил такое, взворошив онгутское гнездо, что многие от него отвернулись, и сам он еле спасся от тех онгутов. Теперь Таргудай снова в силе и о ханстве, конечно, не забыл. Он готовится, да не знает, с какого края взяться за дело. Если вы сейчас отправите к нему послов и передадите ему, что предлагаете ему стать ханом всего племени, не только над борджигинами, но и над вами, керуленскими, да крепко пообещаете его поддержать в нужную пору, то для него это будет самый лучший подарок за всю его жизнь. Отныне он будет считать вас самыми лучшими друзьями. А от джадаранов этих откочуйте подальше, а можете и помочь Таргудаю расправиться с ними, тогда и добычей какой-нибудь поживитесь…

Нойоны, внимательно слушавшие его, взревели от бурной радости.

– Вот это ум у человека! – они со всех сторон хлопали его по плечам.

– Нам бы не Таргудая, а тебя своим ханом поставить, да нельзя, – смеялись они, – ты не нашего племени.

Тот, улыбаясь, говорил им:

– А Таргудай, став ханом, не будет вам слишком докучать, ему хватит и тех, кто поближе, а вы лишь бы на словах соглашались с ним. А пройдет два-три года, он от своего пьянства и сам забудет кто у него подданные, а кто нет.

– Ха-ха-ха-ха!!! – едва не валились со смеху нойоны. – Очень верно ты говоришь!

Хутхут, поднимая указательный палец, говорил им:

– Только потом не забудьте про эту мою подсказку вам, не прогоните со своей земли.

– Да мы тебя сами никуда не отпустим, – кричали ему в ответ. – Твоя голова нам и потом пригодится.

– Лучшими пастбищами поделимся, – уверяли его, – теперь ты можешь на нас рассчитывать…

Хитрый хурхут улыбался, счастливо оглядываясь вокруг.

Джамуха сидел в малой юрте один. Низко свесив голову, опустив плечи, он исподлобья смотрел в очаг. Огонь еле теплился, тягучие синие язычки, тускло светясь, напоследок перемигивались над углями.

Становилось холодно. Рядом с очагом стояла полная корзина аргала, стоило протянуть руку и подбросить в огонь, чтобы вновь раздулось жаркое пламя, но Джамуха не шевелился. Застывшими глазами смотрел он на гаснущие угольки, не замечая, как с него сползал овчинный дэгэл, холодом одевало плечи в тонкой замшевой рубахе…

Девять дней назад, когда умер отец, Джамуху охватила какая-то непонятная душевная болезнь. Будто деревянными обручами обхватило ему нутро, отбило разум и несколько дней ходил он как в смутном, полузабытом сне.

Болезнь позже отступила, но за эти дни она вывернула и скрутила ему душу – прежде легкую, открытую – заставила ужаться, словно сырую баранью шкуру в летний зной, и теперь смотрел он вокруг боязливым, затравленным взглядом.

* * *

В тот день он ранним утром уехал вместе со сверстниками в степь поохотиться на дзеренов и вернулся в курень лишь перед вечером. В сумерках подъезжая к своему айлу, он увидел, как возле их юрт густой толпой собирается народ. Люди шли со всех сторон, стояли кучками, тихо переговаривались между собой.

Среди невнятного гомона он скорее чутьем, чем слухом, уловил:

– Хара Хадан умер!

Еще не осознавая до конца услышанного, он ворвался в свой айл на недавно объезженном жеребце, расталкивая народ. Двое или трое перед ним упали, сбитые с ног, едва не попав под копыта.

Спрыгнув с седла, он вбежал в большую юрту и увидел бездыханого отца, с застывшим лицом лежащего на своей кровати. Вокруг в безмолвии сидели домочадцы. И в этот миг Джамуху вдруг пронзила резкая, нестерпимая боль в голове. Он упал, теряя память, и бился головой об землю; изо рта его, как потом рассказывали ему, обильным потоком шла пена.

Когда его привели в чувство, боль в голове понемногу утихла, однако болезнь перешла в другое место – сильно заныло в груди; казалось ему, будто там порвалась какая-то жила. В глазах словно померк свет, все стало серо и тускло, исчезли все цвета и мир покрылся мертвой тоской. До этого веселый, словоохотливый, теперь он ни на кого не смотрел, ни с кем не разговаривал, на слова домашних отвечал глухим молчанием.