И я сдалась. Мне не на что было надеяться больше. Кто-то выходит замуж по любви, кто-то по расчету. А я вышла замуж по усталости. И от безнадеги. На душе было горестно и пусто.

Необъяснимый поступок Мишки, его резкий отказ от меня подвел жирную черту под коротким, но ослепительно-прекрасным жизненным фрагментом. Казалось, что по-настоящему полюбить я больше не смогу.

Никогда ни о чем не жалею,

На обиды глаза закрываю,

Одного лишь забыть не сумею,

А что будет в дальнейшем – не знаю.

Вспоминаю листвы трепетанье,

Тихих сумерек первую свежесть,

И последнее наше свиданье,

И свою невозможную нежность.

Ты жесток был со мною, любимый,

Причинил мне немало страданий,

Я почти уж о них позабыла,

За стеною бесплотных мечтаний…

Как хотелось начать все сначала!

Повторить все прекрасное снова!

Но от боли я вдруг замолчала,

И в ответ не сказала ни слова.

Доказать я тогда не посмела

Всю ненужность, нелепость прощанья,

Ведь Любовь – добровольное дело,

В ней не надо давать обещанья!

Мы расстались, но я не сумею

Никогда позабыть этот вечер,

А о будущем думать не смею,

Хоть и верю в счастливые встречи…

– Кажется, понял, дорогая, – снисходительно улыбнулся Грегори. – Ты девушка чувствительная, стихи сочиняющая. Тебе нужны сладкие речи и красивые обещания. Я прав?

Вот какой вывод он сделал из складно-сочиненного рассказа о моем странствии в замужество! Надо признать, по большому счету он был прав. Да, люблю красивые слова. И сладкие речи. Видно, недополучила поощрений в детстве и потому много раз в жизни покупалась на лесть. Вот и продолжаю покупаться.

– Знаешь, дорогая моя, а ведь ты не любила своего мужа, я прав?

– Возможно, – растерянно созналась я. – Понимаешь, когда выходила замуж, была слишком молода, неопытна, а он… – я подыскивала правильные слова для объяснения своего непонятного проступка, – Лапонецкий был так настырен, так заверял, будто его чувства хватит на двоих, что даже родители поддержали этот его напор.

Никто не понимал истинного масштаба моих терзаний. И не догадывался, как много раз потом я проклинала себя за то, что от дурацкой легковерности сотворила с собственной жизнью.

Родители в этот непростой для меня период стали вести себя чрезвычайно тактично. Ни разу из их уст не прозвучал главный вопрос: «Кто отец ребенка»? Как в доме повешенного не говорят о веревке, так и проблема отцовства была автоматически ликвидирована предложением Лапонецкого. Полагаю, папа с мамой боялись даже заикнуться на тему моего побега с Мишкой в Крым. Чтобы, не дай бог, не спугнуть «спасителя». Лапонецкий же ни на секунду не сомневался, что забеременеть я могла лишь от него. Ну а я и вовсе не озадачивалась конкретикой. Мне было дурно от всего происходящего, но еще больше страшили мысли о будущем. Надо ли говорить, что к материнству я была абсолютно не готова?

Декретный отпуск я не оформляла до второго курса. Поездки в институт стали, в некотором смысле, бегством от все более поглощающей меня рутины в веселую, бесшабашную, потерянную юность. Там я отвлекалась от тягостных дум и страха пред грядущими переменами. Мне нравилось бурление жизни желторотого студенчества, славные сокурсницы, углубленные в литературу, лекции по истории искусства и конечно же фольклор.

Зимнюю сессию помог сдать мой выразительный выросший животик. Преподаватели проявили гуманизм к пузатой малолетке и не истязали меня дополнительными вопросами. Чувствовала я себя в тот период отвратительно. Первые месяцы мучил токсикоз, а во вторую половину беременности одолевали внутренние отеки. Пить мне можно было крайне ограниченно, не больше литра в день, включая суп и фрукты. То есть максимум три стакана жидкости. Я мечтала о глотке воды, как о манне небесной. Но муж следил за этим пристально, не позволяя отступать от предписаний. Он заставлял меня ежедневно делать специальную гимнастику, измерять диурез, питаться по часам, не допуская в моем рационе ни капли лишней влаги, ни кусочка неправильной пищи. Как-то раз, увидев в магазине дефицитную пастилу, я даже расплакалась, умоляя купить мне хотя бы 100 граммов. Лапонецкий был непреклонен:

– Саша, возьми себя в руки! Сладкое вредно для плода, ты же не хочешь навредить собственному ребенку?

В остальном он вел себя безупречно. Участливо, заботливо. Сам доставал и приносил в дом продукты. Возил меня к нужным врачам. Выгуливал изредка в местном парке.

Вдали от родительского дома, от сверкающего яркими огнями оживленного центра Москвы, от привычного круга общения я чувствовала себя неприютно. Хмурыми осенними вечерами ждала мужа с работы, силясь приготовить ужин. Все под моими неловкими движениями или убегало, или сгорало. Яйца летели мимо сковородки, котлеты пережаривались, макароны слипались, отбивные становились грубыми, как подметки старого ботинка, а каша неизменно пригорала к алюминиевой кастрюльке. С унынием ожидала я очередного недовольства и критики.

– М-м-да, – цедил муж сквозь зубы, – каша в принципе хорошая, но больно уж невкусная. Попробуй в следующий раз проинструктироваться у моей мамы.

И уходил к своей маме, которая жила неподалеку. Поужинать, пообщаться и посмотреть телевизор. В квартире, где мы жили, средства массовой коммуникации отсутствовали как явление. Муж гордился тем, что сознательно перерезал антенну и законопатил радиоточку. Чтоб жить спокойно и независимо от давящей на психику инородной информации. Он уходил, а я оставалась в одиночестве. Тосковала, смотрела за окно и ждала. С каждым днем нуждалась в нем все больше и больше. Так, наверное, одинокие, несчастные, брошенные на улице собаки привязываются к подобравшему их новому хозяину. Все лучше, чем болтаться на улице…

Ты войди в мою комнату тихо,

Зашурши полотном сновидений,

Принеси с собой чудо, а лихо —

Увезет на коне Добрый Гений.

Вы давно поменялись местами,

Мы теперь породнились с тобою,

Всё вокруг ты засыпал снегами,

Овладев моей глупой судьбою.

С той поры я покорная стала,

Не ругаюсь с тобой, не перечу,

Поняла, что надежд в солнце мало,

Черной птицей кружит зимний вечер.

Только в снах нахожу утешенье,

Там живу, веселюсь, негодую,

Не прошу я пощады, прощенья,

Просто долю желаю иную.

В тот день я честно отсидела лекции в институте, несмотря на частые болезненные защемления в области крестцового отдела. В конце учебного дня одна взрослая и уже рожавшая однокурсница, озадаченно взглянув на мой живот, тактично поинтересовалась: – Не рано ли опустился?