…Лиза, помнится, отзвонив на следующий день после двадцать первого, довольно кратко проинформировала меня: мол, Грегори, человек весьма значительный, руководитель финансовой корпорации, сорок восемь лет ему. Разведен. Желает познакомиться с миловидной русской девушкой (до тридцати), из хорошей семьи.

– Повезло тебе, Алька, – заключила Лиза, – приглянулась ему на фото. Что-то его в тебе зацепило. Сочетание рыжих волос и бледной кожи, не иначе. Он прямо поразился, узнав, что мы – родные сестры. Даже не поверил поначалу. Стал подробно о тебе расспрашивать. Наличие ребенка нисколько его не смутило. Значит так, Алька. Попробуй его заинтересовать, заслужить расположение. Хоть тебе это будет непросто, предупреждаю. Чрезвычайно высокие у него требования. Сможешь если, в Америку тебя выпишет. Повидаемся заодно – уж сколько времени не виделись.

Вот и весь разговор! Не сообразила я расспросить детальнее. А теперь вот призадумалась: почему же так удивил Лизу комплиментарный отзыв Грегори? В чем тут дело?

– Скажи мне, Грегори, а что именно подразумевал ты под фразой: «Она сама охотно согласилась бы занять твое место»? – спросила я, едва досидев до конца первого отделения.

– То и подразумевал, – ответил он с загадочной улыбкой. – Лиз очень хотела мне понравиться. Она буквально вцепилась в меня при первой встрече! Что ж в том удивительного? Многие женщины пытаются добиться моей благосклонности, разве ты не поняла еще? Обрати внимание, как на меня засматриваются!

– Кто, например? – лихорадочно огляделась я по сторонам. – А, вижу одну дамочку. Только смотрит она не на тебя, а, прости, конечно, в мою сторону. И вон, еще одна меня сканирует.

– Конечно, все они тебе завидуют. Вокруг море одиноких женщин, но выбрал я тебя, Алечка. – Грегори покровительственно обнял меня за плечи. – Между прочим, у нас с тобой не так уж много времени. Ты подумала над моим предложением?

Вот ведь, как ловко он повернул разговор! Конечно, не подумала, когда мне было думать? Время так стремительно летит. И крутит меня и выкручивает невидимым воздушным потоком. Как в зоне турбулентности.

Дело-то нешуточное – выйти замуж, да не просто, а перебраться в Америку! Навсегда. Это вам не на соседнюю улицу чемодан перетащить. Грегори прав: времени мало. Совсем скоро мне предстоит тронуться в обратный путь. А я ничего не придумала ему в ответ. Грегори молчит, якобы не торопит, но молчание это становится напряженней час от часу. И вопросы о моей жизни задает он аккуратно, исподволь, хотя и прицельно точно.

– Расскажи, дорогая, как долго твой первый муж ухаживал за тобой, прежде чем ты решилась выйти замуж? И чем именно он покорил тебя?

Ну, вот они и подступили и посыпались один за другим вопросы «на засыпку»!

Меня доставили из деревни Чисмены в Москву, прямиком в больницу. Чтоб прояснить поскорее, чем был вызван обморок. Не прошло и часа, как был поставлен шокирующий диагноз: беременность, приблизительно 5 недель. Я пребывала в ауте. Родители – в панике. А Лапонецкий – напротив, казалось, даже обрадовался этому известию, гад. И принял самое активное участие в обсуждении. Он успокоил родителей, великодушно предложив освободить и без того уставших (за семнадцать с половиной лет) маму с папой от дальнейших переживаний. Проще говоря, благородно брал на себя все возникшие проблемы. Трудоемкая ноша в моем лице его почему-то не смущала.

– Аля, ты по своей неопытности даже представить не можешь, как тебе повезло с этим человеком!

– Но мам-пап, я не люблю его!

– Кто теперь, в сложившейся ситуации, рассуждает о любви? Его отношения для тебя вполне достаточно.

– Как это достаточно?! – вскричала я. – Разве можно жить вместе с нелюбимым человеком?

– А потом и ты полюбишь его, – заверила мама дрожащим голосом. – Обязательно!

– Но он отвратителен мне! Вы просто не знаете, какой он на самом деле. Эти его повадки… ухмылки… ухватки… – Я захлюпала носом.

Папа погладил меня по голове и глубокомысленно произнес:

– Зачем, скажи на милость, выискивать на пышноцветущем дереве червоточины и гнилые листья? Не лучше ли обратить внимание на положительные качества этого мужчины? Оценить добродетели, которых не счесть?

– Да, дочка, пойми, человек взваливает на себя такую ношу, – с пылом подхватила мама. – Он-то не всматривается в твои недостатки! Он на все закрывает глаза!

– На что это – на всё? – обиженно всхлипнула я.

– Ну, между нами говоря, он даже не предполагает, какого кота в мешке собирается приобрести! – пояснила мама.

– Да уж, – задумчиво соглашаюсь я, – а вы не знаете случайно, почему он проявляет такую настойчивость?

– Почему-почему… Потому что он благородный человек. Да и любит тебя, дуреху такую!

– Ты в этом уверена, мамочка?

– Как ты не понимаешь, Аля, – вкрадчиво произнесла мама, – что вытащила счастливый лотерейный билет?

– В такие надежные руки, – добавил папа убежденно, – нам не страшно тебя передать.

– Ты будешь за ним как за каменной стеной, – закивала мама и вновь произнесла сакраментальную фразу, сквозной нитью пронизывающую весь разговор: – Тебе несказанно повезло.

Они уже всё обдумали, взвесили и дружно решили мою судьбу.

На следующий день Лапонецкий вошел в мою комнату гладко выбритый, надушенный, в синем костюме из лютой синтетики, белой накрахмаленной рубашке и галстуке, отливающем шелковым блеском с красными ромбами. В руках у него был букет.

Я полулежала в постели бледная, несчастная, с тазиком в обнимку. Он забрал у меня тазик и всучил цветы. Хризантемы пахли елкой.

– Зачем тебе это надо? – спросила я, прямо глядя в глаза-буравчики.

– Я без ума от тебя, зайка, – беззастенчиво соврал он.

– Мы оба знаем, что это неправда. Скажи, зачем?

– Как честный человек, я просто обязан на тебе жениться! – патетично проговорил Лапонецкий и с многозначительной ухмылкой добавил: – Ну кто же, если не я?

В памяти всплыли строчки из любимой с детства песни Высоцкого «Лукоморье»:

…мол, русалка, все пойму —

И с дитем тебя возьму…

И пошла она к нему

Как в тюрьму…

Мне не хотелось обсуждать с Грегори подробности моего вынужденного трусливого замужества. Я тогда попросту проявила слабодушие, позволив взять верх не собственным ощущениям, а голосу разума. Причем даже не своего, а родительского. Сил для сопротивления не нашлось. Мне было и стыдно, и страшно. Ничего не оставалось, как спасать семью от позора, а себя – от унизительных нескончаемых попреков и тычков.

Правда, надо отметить, в тот период Лапонецкий вдруг резко подобрел. Точнее сказать, прекратил злобствовать. Он стал осыпать меня хвалебными эпитетами, усыпляющими бдительность. Окружил трогательной заботой. Звонил по нескольку раз на дню и довольно часто наведывался, принося гостинцы. Обещал холить – лелеять – пестовать всю жизнь. В какой-то момент я начала задумываться: может, и впрямь ошибалась в этом человеке? Не так уж он омерзителен, при беспристрастном рассмотрении, а злобность была вызвана, наверное, моим подчеркнутым игнорированием? Лапонецкий уверял меня, что никого и никогда с такой продолжительной настойчивостью не добивался. А теперь своей главной целью видит одно – сделать меня счастливой. Грезит буквально о нашем соединении. Мечтает «вместе воспитывать нашего ребенка». Через пару недель ему удалось меня немного размягчить и заставить поверить в искренность помыслов. Однако контактировать с Лапонецким я предпочитала по телефону. Ну, когда лица не видно. Не нравилось, категорически не нравилось смотреть в его черные, змеиные глазки. А уж эти мясистые губы… Когда он впервые интимно приблизил ко мне свое большое лицо, то почудилось, что он собирается не поцеловать меня, а заглотнуть. Ну, а голос у него был низким, приятным, вполне задушевным. Особо импонировало, каким проникновенным он становился, когда расписывал, до чего я ранимая, безмерно одинокая, никем до конца не понятая. Именно это намеревался Лапонецкий изменить в первую очередь. Спасти от одиночества, значит. И от непонимания людского.