— Я хочу, чтобы вы были людьми, — ответила я ему.

Громовского увели, комментировать и ржать было некому. Миша лишь пожал плечами и ответил:

— Пустые фразы.

— Это тезис. Нужно привести два аргумента?

— Мне от вас ничего не нужно, кроме объективности и вашего соответствия своему месту, а именно месту моего учителя литературы, — ответил Миша.

— Ты умен и зол, — ответила я ему. — Иногда это бывает неотразимое сочетание. Но ты пока слишком зол.

Миша лишь картинно развел руками. Не нашел, что сказать.

Да и что тут скажешь. Я смотрела на детей. И не детей. Нет, конечно, какие они дети. Большинству уже исполнилось восемнадцать. Может, все-таки неверно, что они учатся сейчас одиннадцать лет? Столько лишнего всего проходят! Начиная с шестого-седьмого класса… В таких подробностях — ненужных, формальных — биологию, так глубоко алгебру, геометрию, так плохо при этом — родную словесность, историю… Как будто лепили ком из тяжелого влажного снега. Катали в разные стороны, кто больше накатал — с той стороны, на ту сторону и перекос. При этом налипла жухлая трава, земля, мусор… Кривой, страшный, несдвигаемый ком. Наше образование. Я, наверно, в сердцах преувеличиваю. А может, и нет.

Мои тяжелые мысли вовремя остановил звонок. Я поймала на себе разочарованный взгляд Коли, укоряющий — Сашин, грустный — Оли Улис и еще нескольких девочек. Миша вышел из класса, напевая и насвистывая.

— Миш, — окликнула я его, — знаешь, еще про кого вспомни, когда будешь писать жалобу? Про Муссолини. В том ряду не хватало Муссолини.

— Ага! — легко махнул мне рукой Миша. — Справлюсь как-нибудь! Всего хорошего!

— И тебе не болеть, — сказала я уже вслед мальчику и почувствовала, что больше всего мне сейчас хотелось бы сесть за стол, разреветься, рассказать Андрюшке, как все плохо и несправедливо. Но это было бы неверно. Во-первых, у меня еще оставалось несколько уроков, во-вторых, никому меня не жалко. И не должно быть жалко. Прежде всего мне самой.

— Ну как? — подмигнула мне вторая моя пионерская подружка, Лариска Филина, когда я выходила из класса вслед за одиннадцатиклассниками. — Воюешь?

— Воюю, — вздохнула я. — По-другому пока не получается.

— Получится! — бодро сказала Лариска и шагнула ко мне близко-близко, так что я перестала попадать глазами ей в глаза.

Я чуть отступила на шаг. Лариска снова встала поближе ко мне.

— Просто увидь в них детей.

— Даже если они ведут себя как взрослые сволочи?

— Ты о них? — она кивнула на старшеклассников, стайкой вьющихся по коридору.

— Ну хотя бы о них.

— Они тоже дети.

— Мне уже, кажется, Роза говорила то же самое. Нет, я не вижу в них детей.

— Увидь. Не обижайся. Не говори на равных. Другого рецепта нет. А! Нет, есть еще один. — Лариска сама засмеялась и потом серьезно сказала: — Полюби их.

— Хорошо, Ларис, если они меня с ума не сведут, полюблю.

— А сведут, — Лариска снова весело засмеялась, — так тем более! Будешь ходить по школе, пританцовывая. — Она тут же показала, как именно я буду пританцовывать, и громко пропела: — Я-а-а… вас люблю-ю-ю… детки-и-и… мои-и-и… лай-ла-лай… ла-лай…

— Ну да, вроде того, — сказала я, оглядываясь на учеников, которые мельком смотрели на нас с Лариской, проходя мимо.

— Я-а-а… вас люблю-ю-ю-ю… — Продолжая напевать и пританцовывать, Лариска пошла дальше по коридору. — Ла-лай… ла-лай…

Лариска, кстати, одевается просто, совсем просто. Как я. Только у меня верх обычно бело-розово-бежевый, а у Лариски черно-серый. Купить, что ли, пару императорских платьев, как у Розы? И чувствовать себя в них дурой — точно не королевой. Кто, кстати, сказал, что это плохо? Может, попробовать? Ходить и знать — да, я дура. Я дура. Я не лучше и не умнее, я хуже и глупее. Учиться у старших товарищей, мудрых, опытных, дохлую собаку съевших на таких Громовских, Овечкиных, Шимяко, Селиверстовых, Тамариных, Будковских, а также на Лилях, Нелях, Полинах, Настях, Сашах, Лизах, накрашенных, перекрашенных, от которых пахнет дешевыми духами, табаком, пороком, рано закончившимся детством…

— Анна Леонидовна, что ж не заходите?

Я попыталась вспомнить, как зовут самого некрасивого учителя, которого я когда-либо видела. Да и вообще — самого некрасивого мужчину. Что-то простое, русское или не русское… Помню, что звал на чай, что увидел во мне учителя «словесности», а вот как звать…

— Анатолий Макарович, — понял он мое замешательство. — Географ. Некрасивый и добрый. Он объехал целый свет… А любви все нет и нет!

— Да… — улыбнулась я, слегка растерявшись. А что тут скажешь?

— Заходите на чаек или на кофе. Вот вы сейчас куда?

— Я? В столовую…

— Давайте я вас провожу. Как успехи? Нравится у нас в школе?

— Да, — ответила я.

Я не буду жаловаться и рассказывать о своих проблемах.

— А дети как вас — приняли?

— Да, — через силу сказала я, чувствуя, что так — гораздо легче. Скажи о проблеме, она начнет увеличиваться, расти, приобретать плоть.

— Или нет?

Что он так настойчиво спрашивает? Поползли по школе слухи? Наверняка.

— Говорят, они вас держат на испытательном сроке?

— Кто как, — сдержанно проговорила я.

Я увидела свое отражение в большом окне. Зачем я так одеваюсь? Я вновь и вновь возвращаюсь к своему внешнему виду. Мне не дает это покоя, потому что я оказалась не готова к тому, что на меня ежедневно будут смотреть сто, сто двадцать пар глаз — внимательнейшим образом. Особенно, когда скучно. Смотреть, и смотреть, и смотреть… просто так, безо всякой определенной цели. А на мне — невнятный свитерок, невнятные брючки. Роза права. Кто я в таком виде? В лучшем случае — курьер. Но я так не хочу надевать костюмы, юбки без определенной длины — ноги закрыты и ладно, пиджаки… Да и не в одежде дело! Просто это самое очевидное, что можно попытаться в себе изменить. Я прячусь в мыслях о том, как я одета, от других, более важных мыслей.

— Не хотите говорить? И правильно. А меня дети тоже сразу не приняли. Особенно, когда я стал ставить оценки по заслугам. Ох, сколько возмущения было! География — можно сказать, дополнительный предмет. Не основной для большинства, это уж точно. И вдруг портит картину успеваемости!

— И что, вы стали ставить хорошие оценки?

Некрасивый Анатолий Макарович пожал плечами:

— Стал. А что мне было делать? Бороться со всеми? С детьми, с родителями, с администрацией? Я рассказывал, кажется. Заставляю их учить, пытаюсь хоть как-то заинтересовать…

Он говорил совершенно спокойно и не шутил.