Знаете ли вы, что все великие произведения ‹…› – о том, как тошно быть человеком? (И разве не легче становится от того, что хоть кто-то догадался об этом сказать?)[286]

Если вы можете это делать [читать], значит, вы можете отправиться на южнотихоокеанский китобойный промысел вместе с Германом Мелвиллом или понаблюдать, как мадам Бовари испоганивает свою парижскую жизнь[287].

Что бы ни случилось в будущем с преподаванием литературы в классах и аудиториях, бессчетные миллионы американцев будут продолжать медитировать с книгами в полном уединении, получая возможность хотя бы ненадолго убежать от собственного усталого сознания[288].

– Нет, я никакими зельями не торгую. Я писатель.

– А почему вы думаете, что писатели не торгуют зельем?

– Сдаюсь. Признаю себя виновным[289].

‹…› Основная задача художника – сделать так, чтобы люди научились хотя бы немного радоваться жизни[290][291].

– Имеется двенадцать таких клубов, – вмешался Холъярд. – Каждый из них отбирает книги для определенного типа читателей.

– Значит, имеется двенадцать типов читателей? – спросил Хашдрахр.

– Сейчас уже поговаривают о тринадцатом и даже о четырнадцатом, – сказал Холъярд[292].

Самому же мне показалось, что ТМ – это вроде как соснуть после обеда: приятно, только ничего существенного не происходит, ни лучше не становишься, ни хуже. Или вроде как ныряешь с аквалангом в тепловатый бульон. Розовый шелковый шарф над тобой развевается, прыгнул – а шарф на поверхности бассейна плавает.

‹…› Становилось понятно, что тем же самым я и прежде занимался тысячи раз.

Занимался я этим, когда бы вы думали? – за чтением!

Лет с восьми или около того у меня завелась привычка переживать все происходившее с людьми, про которых было написано в книге ‹…›. И мир для меня в такие минуты переставал существовать. Если книга попадалась захватывающая, я начинал реже дышать, пульс бился тише, ну в точности как при ТМ.

То есть я по части ТМ был уже настоящий ветеран. Пробуждаясь от своих медитаций на западный манер, я нередко испытывал такое чувство, будто поумнел.

‹…› Теперь многие смотрят на печатную страницу только как на образчик уже не самой современной технологии, которую китайцы изобрели аж две тысячи лет назад. Нет сомнения, поначалу книги действительно представляли собой способ хранить и передавать информацию, и во времена Гутенберга романтичны они были не больше, чем компьютер в наши времена. Но так уж получается – ничего подобного не предусматривалось, – что вид книги, физическое ощущение книги, соединившись с обученным грамоте человеком, который сидит на стуле с прямой спинкой, способны породить некое духовное состояние, бесценное по своей значительности и глубине.

Вот такого рода медитация – хотя, как уже сказано, возникает она непредумышленно, – это, быть может, самая большая ценность, без которой невозможна была бы наша культура.

Так что ни в коем случае нельзя нам отказаться от книги, и пусть дисплеи с принтерами останутся только для материй примитивных и вполне земных[293].

Не отказывайтесь от книг. Их дружелюбная тяжесть так приятна. А легкое, сладостное сопротивление их страниц, когда вы перелистываете их чувствительными кончиками пальцев? Значительная часть нашего мозга приспособлена для того, чтобы решать, что же такое трогают наши руки, полезно это для нас или вредно. Всякий более или менее стоящий мозг знает, что книги для нас полезны[294].

‹…› Из всех развлекательных повествовательных жанров рассказ больше всего сходен с буддистскими техниками медитации – по своему физиологическому и психологическому воздействию на человека.

То есть истории, собранные в этом сборнике – как и в любом другом сборнике рассказов, – это как будто буддистские медитации, хоть и короткие, но зато освежающие периоды здорового сна.