Рафель стоял на пороге хаси, вглядываясь в темноту. Изнутри доносился ритмичный металлический скрежет. Этот звук успокаивал. Звук джаи. Рафель вырос под такой скрежет, слушая на коленях деда его рассказы. Металл скрипел. Мысленно Рафель вновь превратился в восьмилетнего мальчишку, сосущего сахарные камни, сидя на корточках перед дедом, который шептал о кровавой резне.

– Я спалил Кели дотла, – говорил старик, и его глаза пылали, словно в них отражалось пламя пожаров. – Я спалил Хели, Сели и Кели. Кели – последним. От его каналов не было никакого проку. Его зеленые сады сгорели под нашим напалмовым дождем. Женщины Кели бежали от нас, глупые девчонки с длинными черными косами и серебряными поясами. Мы спалили город и научили мягких водяных людей, каково это – править джаи. Мы не подчиняемся бюрократам. Джаи сами управляют своей судьбой. Мы не грязные каи, что выбрали рабство и утратили свою речь. Каждое утро мы моемся, в полдень заряжаем акустику, а при свете звезд пишем пылью эпитафии нашим врагам. – Он усмехнулся. – Мы сожгли Кели. Сожгли до основания.

– Дед? – позвал Рафель в темноту хаси.

Металлический скрежет смолк. Затем возобновился. У соседней стены дети играли в камешки, сбивали броски друг друга. Крики радости и разочарования звенели в раскаленном воздухе.

– Дед? – снова позвал Рафель.

Скрежет смолк. Рафель придвинулся к занавеске в дверном проеме. Она легко колыхалась на горячем ветру, который шелестел по двору. Рафель прислушался. Изнутри донесся медленный вздох. В конце концов голос проскрипел:

– Значит, ты вернулся.

– Да, дед.

– Дай на тебя взглянуть.

Отодвинув занавеску, Рафель скользнул внутрь. Кончики пальцев кольнуло статическое электричество. Внутри было прохладно. Он закрыл лицо шарфом, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте. Из полумрака медленно проступили очертания. Дед скрюченной тенью сидел у очага, холодного и черного. У одной стены лежала постель, скомканная, неубранная. Одежда была разбросана по полу. Только крюконожи на стенах выглядели ухоженными. Их лезвия сверкали в тусклом свете, дары людей, отправленных за грань.

Темное тело старика шевельнулось. В его руке блеснул крюконож.

– Пашо. Пашо из Кели.

– Да, дед.

– Должно быть, твоя мать довольна.

– Да.

Дед усмехнулся и закашлялся.

– Безмозглая баба. Вечно заламывает руки, звеня своими браслетами. Наверное, уже ищет тебе пару. – Он снова засмеялся. – Надо полагать, считаешь себя важной персоной, раз смог запомнить десять тысяч стишков?

– Нет.

Голова старика дернулась в сторону висевшей на стене фотографии.

– Да неужели? Твоя слава тебя опередила.

Рафель повернулся к снимку. На нем он стоял в одеждах пашо рядом с главой пашо Кели и улыбался. Его кожу испещряли свежие татуировки, еще темные и четкие. Татуировки старика потускнели и затерялись в складках кожи, словно знание глубоко ушло в сущность старого пашо .

– Я не прошу от людей поклонения, – сказал Рафель.

– Однако они поклоняются. Ну конечно. Пашо об этом позаботились. Твои псы бегут впереди, раздавая каждому встречному твои портреты, рассказывая байки о твоей мудрости. – Старик усмехнулся. – Как не поверить словам пашо . Всевидящего, великодушного пашо . Кому нужна мудрость джаи, когда среди них есть пашо ?

– Я джаи и пашо . Эти понятия не исключают друг друга.

– Ты так думаешь?

Черная тень закудахтала от смеха и смолкла, тяжело дыша. Блеснул крюконож, старик вновь принялся его точить. Ритмичный скрежет металла о камень заполнил хаси.

– Я сжег Кели до основания, – проскрипел он. – А ты бы смог это сделать? Там живут твои друзья‑пашо . Там живут девчонки кели. Я убил их всех. Вот путь джаи.

Рафель сидел на корточках на утоптанной грязи хаси, в трех метрах от деда. Теперь он подтянул одежды и опустился на землю, скрестив ноги.

– Непросто сжечь водяной город.

Старик бросил на него хитрый взгляд и снова занялся ножом.

– Даже вода горит.

– Напалм. Это оружие следует забыть.

– Так говорят пашо . Но у джаи хорошая память. Мы ведем собственные записи, и у нас очень хорошая память, верно, внучек?

– У жителей Кели тоже. Твое имя до сих пор помнят.

– Правда?

– Они сплевывают, когда говорят о тебе.

Старик с присвистом рассмеялся.

– Это хорошо. – Он прекратил точить нож и посмотрел на Рафеля, подозрительно прищурившись. – И ты плевал вместе с ними?

– А как ты думаешь?

Дед ткнул в Рафеля крюконожом.

– Я думаю, твоя кожа жаждет чистых прудов Кели, а твои пальцы мечтают о прикосновении к шелковистой косе девчонки‑кели. Вот что я думаю. – Он принялся точить нож. – Я думаю, твой нос умоляет об аромате сирени из края тысячи озер.

– Может, я и учился в Кели, дед, но я по‑прежнему джаи.

– Это ты так считаешь, – пробормотал старик. Отложил нож и точильный камень и повернулся к полке. Костлявые пальцы схватили бутылку из толстого стекла. – Выпьешь?

Торопливо подобрав одежды, Рафель начал вставать.

– Я должен налить.

Старик со смехом отодвинулся.

– И нарушить кваран ? – Он покачал головой. – Ты слишком долго был в Кели. Держи дистанцию, мальчик.

Он откупорил бутылку и налил мез в две глиняные чашки. Острый, терпкий аромат наполнил темную комнату. Старик осторожно опустился на пол и подтолкнул одну чашку так, чтобы она оказалась посередине между ним и внуком, затем медленно поволок свое искалеченное тело в тени и взгромоздился на сиденье у стены очага. Рафель выждал положенные десять ударов сердца, потом наклонился и пододвинул глиняную чашку к себе.

– За наших предков. – Старик воздел чашку к небесам, затем плеснул немного жидкости на землю. – Да не забудут их потомки.

– Да будем мы почитать их вечно.

Рафель повторил жест старика, вылив немного меза на землю. Капли блестели в пыли, словно опалы. Выпил, и в груди вспыхнул белый огонь.

Дед смотрел, как он пьет.

– Не такой мягкий, как рисовое вино кели, да?

– Да.

– Тебе повезло. Теперь кели продают свое вино здесь. Многие его пьют.

– Я видел.

Старик подался вперед.

– Зачем они тащат свое вино в Сухую Чашу, внучок? Они что, не видят, что мы джаи? Не понимают, что им здесь делать нечего?

– Если тебя это так волнует, можешь продавать мез кели.