такими же, как и мы. Я смотрел им в глаза, и они были вполне человеческими. Кто-то старше по годам или званию, кто-то младше, в такой же форме, напуганные, растерянные мужики. Ночью их не хило промочило дождём, и теперь они дрожали от холода. Во мне всколыхнулось какое-то сострадание к северянам, а потом я вспомнил, что они сделали с Мирошниченко и остальными нашими, и моя жалость была сметена жгучей ненавистью. Кто из них самолично истязал наших пацанов? Вон тот бородатый бугай или лысый с татуировкой на шее? А быть может, мужик в годах, который смотрит на меня так, будто готов разорвать голыми руками?

Плевать, кто конкретно, все они нежить, бомбившая мирных, убившая моих родителей и Игорька.

— С добрым утром, говноеды! — крикнул им Димон, а потом смачно плюнул за ограждение.

Ему ничего не ответили. Боялись. Я каким-то шестым чувством понял, что наш плен и плен северян в корне отличается. Разрешил бы мне генерал искать сестру, если бы относился ко мне наравне с северянином? Нет, конечно. Нас кормили, не избивали, держали в относительно приемлемых условиях. На четырёхсотых северян у берлессов другие планы. Интересно какие?

Барсов вывел одного пленного бриминца, и мы пошли к автобусу.

— Мы пойдём без оружия? — спросил я у Барсова. — Может быть, разрешите нам взять хотя бы винтовки?

— А больше тебе ни хуя не надо? — надменным тоном ответил он, и я понял, что просить о чём-то капитана всё же не стоит. — Бриминский знает кто-то из вас? — спросил капитан, пинком заталкивая пленного в автобус.

Я посмотрел на своих, но те покачали головой.

— Нет, — ответил я.

— Ладно, так разберёмся. Он кижанский немного понимает, этого достаточно.

Нас сопровождала машина медиков. До посёлка мы доехали быстро. Сердце колотилось, как бешеное, всю дорогу. Я смотрел на бриминца, пытаясь понять, как берлессы сумели допросить его, не зная языка, да ещё и выяснили, что он знает о местонахождении моей сестры? Как поняли, что этот солдат видел именно Олэську? Что если это не так и мы не найдём её сейчас? Я старался не думать о плохом, но несмотря на утомление, мой мозг не мог игнорировать такие несостыковки.

Я бы очень хотел довериться судьбе и просто радоваться тому, что увижу сейчас сестрёнку, только бриминец вёл себя подозрительно. У меня было минут сорок, чтобы хорошенько его рассмотреть. На него косились и другие пассажиры автобуса, но ни на кого бриминец не реагировал так остро, как на меня. От моего взгляда он начинал дёргать ногой и без конца вытирал рукавом вспотевшее лицо.

Берлессы, оставшиеся охранять посёлок, пропустили нас, объяснив, какие улицы уже разминированы и какой дорогой нам ехать. Мы остановились довольно далеко от дачи Стрельцова возле какого-то коттеджа, больше похожего на замок. Значит, Олэська совсем не там, где я её оставил.

— Показывай! — обратился на кижанском к бриминцу Барсов, и тот повёл нас к коттеджу.

Дверь в доме была сломана, пол истоптан армейскими ботинками, повсюду бутылки из-под алкоголя, шприцы и другой мусор. Северяне устроили здесь притон, пока гасились в посёлке. Мне не нравилось то, что я видел, потому что понимал, что делают на таких "вечеринках" с женщинами. А когда я увидел кофту сестры, валявшуюся на полу, меня заколотило.

Бриминец остановился у крышки в полу, ведущей в подпол. Овчарки заскулили, а потом залаяли. Я дёрнулся к подполу, но Димон преградил мне дорогу.

— Мы сами, Грэй! Осади! Дыши, Серёга!

Когда их вытащили из подпола — Олэську и ещё одну девчонку, кровь застыла в жилах, и не только у меня. На обнажённых телах несчастных не было живого места от синяков. Олэська была ещё жива, второй девушке повезло меньше.

И вдруг я понял, что этот бриминец, именно этот пидорас, сделал это с моей сестрой. А потом просто скинул её изуродованное тело в подпол, как отработанный материал. Именно поэтому он сейчас здесь. Кудряшов об этом знал и Барсов тоже.

Глаза бриминца бегали от меня к Олэське и обратно. Они были полны ужаса, но не раскаяния. Мы с сестрой были очень похожи, вот почему он меня панически боялся всю дорогу.

И правильно делал.

Было бы у меня какое-то оружие, хотя бы нож, я убил бы бриминца быстро. Непреодолимое желание разорвать это животное на куски швырнуло меня к нему.

Всё произошло мгновенно. Остальные были слишком заняты, суетясь вокруг растерзанных девчонок.

С диким рёвом я повалил бриминца на пол и вцепился ему в глотку. Задушить хотел или голову отровать — даже не знаю. Он захрипел, задёргался подо мной.

— Капитан! Котов, блять! Ты чё творишь? — истошно заорал Барсов.

Он попытался оттащить меня от бриминца, колотил меня и толкал. Это было бесполезно. Я совсем ничего не чувствовал. Вцепился намертво, не слышал и не видел ничего вокруг. Только выпученные глаза животного и хруст кадыка под моими пальцами. Лишь когда тёплая кровь бриминца потекла из его разорванной шеи, я разжал пальцы, и Барсову удалось оттащить меня от хрипящего, захлёбывающегося собственной кровью бриминца.

Кроме Барсова меня никто не пытался остановить. Они были солидарны со мной, хоть и молчали.

Медики повезли Олэську в городскую больницу. Военным в городе, занятом северянами, показываться было опасно, но я всё равно умолял Барсова отпустить меня с медиками.

— Без тебя разберутся! — отрезал он и приказал всем возвращаться в лагерь. — Я что теперь Кудряшову за бриминца докладывать буду? — сокрушался капитан на обратном пути. В автобусе он сидел рядом со мной, как будто боялся теперь любого моего движения.— Ты зачем его убил, гандон?

— Доложи, что мне похуй!

Меня всё ещё трясло. Я как бы не рассчитывал на сострадание или понимание Барсова, поэтому мне было реально всё равно, что он там доложит своему генералу.

Я был настолько потрясён тем, что случилось с моей сестрёнкой, что на себя самого мне не было плевать. Я впал в такое горе, какого мне ещё не доводилось