Все эти следы должны быть вычищены из «Реставрационного» Лондона137 к торжественному открытию Олимпиады-2012. Страницы «Savage Messiah», любовно изображающие пласты всякого хлама, буйные заросли зелени и заброшенные зоны города, – это прямая противоположность глянцевым картинкам, которые Комитет по проведению Олимпийских игр развесил по ныне плотно патрулируемым, огороженным и оснащенным видеонаблюдением берегам реки Ли. «Cool Britannia»138 времен Блэра служит шаблоном для обезболенного образа Лондона, сконструированного «креативными индустриями». Прошлое возвращается в качестве рекламной кампании. Альтернативы не просто перекрываются чем-то новым или вычеркиваются совсем – они возвращаются в качестве собственных симулякров. Знакомая песня. Взять тот же Уэствэй, печально известную в прошлом двухполосную магистраль в Западном Лондоне; про́клятое пространство, некогда мифологизированное Баллардом, панками и Крисом Пети, – сегодня оно превратилось в очередные модные декорации:

Эта лиминальная территория, снискавшая дурную славу в 70‐х, в 90‐х восстановила репутацию благодаря MTV и унылым СМИ. Уэствэй превратился в задник для кретинизма Gorillaz, невнятных обложек драм-н-бэйс альбомов и фотосессий в корпоративных скейт-парках.

«Cool Britannia». Бородатый анекдот.

«Пространство» становится здесь ценнейшим ресурсом. Ноттинг-Хилл.

Повернутые на Нью-эйдже чудилы толкают дорогущий хлам. Гомеопатия, бутики, гадание на ангельских картах и лечение кристаллами.

СМИ и большой бизнес, с одной стороны, псевдомистицизм и суеверия – с другой: все стратегии отчаявшихся горожан и их эксплуататоров в Лондоне периода «Реставрации»… Пространство здесь и в самом деле ресурс. Тенденция, которая проявилась 30 лет назад и усилилась, когда муниципальное жилье распродали и ничем не заместили, достигла апогея в первые годы XXI века, вылившись в безумный взлет цен на недвижимость. Если вы ищете простое объяснение возрастающему консерватизму в культуре или захвату Лондона силами «Реставрации», то вы его нашли. Как заметил Джон Сэвидж в книге «England’ s Dreaming»139, Лондон во времена панков все еще был разбомбленным городом со множеством котлованов, убежищ, свободных пространств, которые можно было бы временно занять или даже превратить в сквот. Когда эти пространства закрыли и огородили, практически вся энергия города стала направлена на выплату ипотеки или уплату аренды. Не осталось времени экспериментировать, двигаться куда-то, заранее не зная, где окажешься. Цели и задачи необходимо обозначать заранее. «Свободное время» стало сродни реабилитации. Ты тянешься к тому, что успокаивает, что помогает максимально зарядиться перед рабочим днем: к старым, знакомым мелодиям (или чему-то, на них похожему). Лондон превратился в город изможденных роботов, подключенных к своим айподам.

В «Savage Messiah» город предстает как простор для блужданий и мечтаний, как лабиринт переулков и зон, противостоящих процессу джентрификации и «развития», кульминация коего будет приурочена к жалкому гиперзрелищу 2012 года. Борьба здесь идет не только за (исторический) вектор времени, но и за способы это время тратить. Капитал требует, чтобы мы перманентно выглядели занятыми, даже если делать нам нечего. С позиции неолиберального магического волюнтаризма вокруг нас всегда есть возможности, к реализации которых стоит стремиться, или же мы можем сами создавать такие возможности. Время, которое мы тратим не в суете и погоне за успехом, – это потерянное время. Весь город ввергнут в колоссальных масштабов имитацию активности, фантазм производительности, где на деле очень мало что производится, – экономика воздушного шарика, наполненного банальным бредом. «Savage Messiah» имеет дело с бредом иного рода: с отказом от принуждения быть собой, с медленным распадом биополитической идентичности, с обезличенным путешествием в город чувственности, существующий бок о бок с деловым мегаполисом. Чувственность здесь не завязана на сексуальности, хотя порой включает и ее; это искусство коллективного наслаждения, которое позволяет увидеть и ухватить – хоть на мгновение – другой мир за пределами работы. Время ускользает, стираются дни, разговоры тянутся и вьются струйками дыма, прогулки не имеют четкого направления и длятся часами, бесплатные вечеринки гремят в старых производственных помещениях и отдаются эхом еще несколько дней спустя. В городе путь от анонимности до общения может быть очень коротким. Вот вы на улице – а в следующий миг уже в чьем-то жизненном пространстве. Иногда проще говорить с незнакомцами. Мы устанавливаем мимолетные тесные контакты, прежде чем снова раствориться в толпе, но у города есть свои рычаги активации воспоминаний: какая-нибудь многоэтажка или улица, которую вы давно не видели, напомнит вам о людях, встреченных лишь однажды, много лет назад. Доведется ли вам увидеть их вновь?

Как-то меня пригласили на чашку чая в многоквартирный дом по проекту группы «Тектон»140 на Хэрроу-роуд, один старичок из центра, где я работаю. Я ходила с ним за покупками на Килберн-Хай-роуд и поливала фуксии у него на балконе. Говорили мы в основном о бомбардировке Лондона и о больницах. Раньше он был ученым; он составлял списки покупок на конвертах из коричневой бумаги, которые лежали у него, датированные, в жестяных коробках из-под печенья.

Я скучаю по нему.

Скучаю по ним всем.

«Savage Messiah» использует анахронизм как оружие. На первый взгляд, да и на ощупь (а тактильные ощущения играют здесь ключевую роль: на бумаге зин воспринимается иначе, чем при просмотре с экрана), «Savage Messiah» кажется чем-то знакомым. Сам формат, сочетание фотографий, печатного шрифта и рисунков, использование ножниц и клея вместо цифровых редакторов – благодаря всему этому «Savage Messiah» выглядит вневременным (но притом не выглядит устаревшим). Обложки панк- и постпанк-пластинок и фанзины 1970‐х и 1980‐х годов осознанно включали элементы параискусства. Ярче всего мне вспоминается Джи Ваучер, которая создавала парадоксально фотореалистичные бредовые обложки и постеры для анархо-панк-группы Crass. «Через стилистику своего зина я пыталась вернуть радикальный политический подтекст эстетике, которую сделали беззубой различные рекламные кампании, клубные вечеринки в Шордиче141 и т. д.», – говорит Форд. «Визуально анархо-панк там был повсюду, но он был полностью лишен своего изначального радикального критического посыла. Важно было вернуться в тот момент истории, между концом 70‐х и началом 80‐х, в период общественных потрясений, бунтов и забастовок, когда культура бурлила и рвалось полотно повседневности». Такое «возвращение» к постпанку – дорога к альтернативному настоящему. Но это возвращение лишь к определенному сочетанию стилей и техник – на деле в те времена не существовало ничего идентичного «Savage Messiah».

«Savage Messiah» – это гигантский неоконченный коллаж, который, как и сам город, постоянно трансформируется. Макро- и микронарративы размножаются, словно клубни; повсюду паутины из слоганов; силуэты мигрируют по разным версиям Лондона – порой они заперты в безликих прилизанных пространствах, порожденных рекламой и пропагандой городской регенерации, а порой дрейфуют в свободном плавании. Автор использует коллаж в манере, весьма характерной для Уильяма Берроуза: как оружие в войне времени. Коллаж может разрушать уже существующие нарративы, нарушать привычный ход вещей, порождать новые ассоциации. В «Savage Messiah» гладкая, устоявшаяся капиталистическая реальность Лондона рассыпается роем потенциальных возможностей.

«Savage Messiah» написана для тех, кто не смог бы регенерировать, даже если бы захотел. Нерегенерировавшее, потерянное поколение, «вечно тоскующее по времени, которое от нас ускользнуло»: те, кто родился слишком поздно для панка, но чьи ожидания были завышены отголосками его былого огня; те, кто наблюдал за забастовкой шахтеров глазами фанатичной юности, но был слишком мал, чтобы на самом деле участвовать в протесте; те, кто перенял футуристическую эйфорию рейва по праву рождения и даже помыслить не мог, что она может перегореть, как синапсы в мозге; короче говоря, те, кто попросту не считает текущую «реальность», насаждаемую торжествующими силами неолиберализма, пригодной для жизни. Адаптируйся или умри – существует масса разновидностей смерти для тех, кто не может крутиться