– И вы так спокойно говорите об этом? – Танюшка ожидала чего угодно – сожаления, покаяния, грубого отпора наконец, – но только не ледяного равнодушия, которым ее окатила царственная Вероника Станиславовна.

– Естественно, я давно переживала Сережино раздвоение, то, как мечется между домом и… в общем, ты понимаешь. Я пыталась убедить его, что жизнь уже состоялась, может быть, не так, как ему изначально хотелось, но менять в ней что-то сейчас будет мучительно больно для каждого, – на каждой фразе она перебирала в воздухе пальцами, как будто плела невидимую паутину.

– Что-то я не заметила, что Сергею мучительно больно, – сказала Танюшка.

– Но он же гордый. Ты что, его не знаешь? Потом, ужасно упрямый, если уж он уперся… В конце концов я смирилась. И тебе настоятельно советую мирно с ним развестись. Ты такая красивая, Танечка, рано или поздно все у тебя наладится…

И она еще долго, потряхивая жемчужными сережками, продолжала бесстрастно выговаривать о преимуществах женской свободы, которых она сама, увы, была лишена, о том, что пройдет каких-нибудь полгода, уляжется первая боль расставания, к Танюшке вернется уверенность в себе, а это синоним успешности, можно будет заняться саморазвитием, только ни в коем случае не стоит переживать вину за происходящее, это далеко не конструктивное чувство… Майка, естественно, пока что останется в Сонь-наволоке.

– Пока? С чего это вдруг Майка останется в Сонь-наволоке?

– Ну у тебя же командировки, а домик на силикатном… ну, ты сама понимаешь…

– Что понимаю? Что грубые нравы силикатного калечат детскую душу? Да там по крайней мере все по-честному. И нищета честная, и морду бьют тоже честно, за дело. Выражаются, может, не столь красиво, как вы, Вероника Станиславовна, зато предательство называют предательством, а не как-то иначе…

– Надо же, – Вероника Станиславовна наконец оторвала взгляд от пылающего заката, и на ее мизинце алым сверкнул бриллиантик. – А ты умеешь складно выражать свои мысли. Только я в свою очередь уже высказала все, что хотела, Танечка. И давай закончим на этом, дорогая. Я постараюсь поддерживать с тобой дипломатические отношения. В конце концов Майка…

– Майка останется со мной! – Танюшка даже притопнула ногой. – Да она ваш Сонь-наволок на дух не переносит, вы разве сами не замечаете? Майка! Майка, иди сюда немедленно! – она позвала дочь, как собаку.

– Майка поехала с дедом за покупками, – вновь обратив взор к закату, произнесла Вероника Станиславовна. – Не стоит их ждать раньше ночи, наверняка затащила деда в кино, а тот и рад, любит возиться с внучкой, он даже мне никогда не уделял столько внимания. Так что удачи тебе, дорогая, – и Вероника Станиславовна в знак прощания едва заметно пошевелила в воздухе холеными пальцами.

Только теперь, после пережитого высокомерия свекрови, которая наверняка с самого начала ожидала, что рано или поздно Сергей оставит Танюшку ради Лаймы или кого-то другого, только теперь внутри прочно обосновалась пустота. Она гудела надрывно и расширялась во все стороны, в какой-то момент Танюшке даже почудилось, что она абсолютно ничего не весит, как воздушный шарик, и вот-вот ее сорвет ветром с места и унесет вверх, вверх, в холодную серую глубину.

Она не помнила, как села в Сонь-наволоке в автобус, и обнаружила себя только на вокзальной площади. Она стояла у перехода, неизвестно зачем желая перейти улицу, и так подумала, что если сейчас взять билет и рвануть неизвестно куда, ее хватятся разве что в понедельник на работе, а больше никому и дела не будет до того, что она вдруг исчезла. Наверное, именно это и стоило предпринять, однако накатило известное нежелание вообще что-либо делать, ей не хотелось даже переставлять ноги, но она заставила себя добрести до скамейки, приютившейся под елочкой. Мимо тянулись минуты, слипавшиеся в вязкое неопределенное время, а с высоты грозил ей шпиль вокзала, многозначительный, как указательный палец, и ко всему равнодушный.

Почти стемнело, горели фонари. Танюшке в голову почему-то упорно лезло воспоминание, как они много лет назад провожали Настю на учебу в Ленинград и как мама принесла ей к поезду гренки с сахаром. Настя тогда сморщила нос, а потом однажды призналась, что это одно из самых дорогих событий конца детства и родного захолустья. Потом Танюшке почему-то вспомнилось, как Катя строчила на ножной швейной машинке – давно, когда еще в школе училась, а Танюшка сидела рядом на полу и смотрела, как крутится большое колесо и как ходит ремень. Еще – как они покупали Сергею полосатую рубашку в первом кооперативном ларьке, Танюшку тогда еще поразило, что пуговки на груди и на рукавах разной величины, она долго ахала и восхищалась этими пуговками. Но почему в памяти остается подобная ерунда, а значимые моменты выветриваются? Так ветер уносит за собой мелкий мусор с брусники, разложенной во дворе на покрывале…

На другом конце скамейки кто-то зашевелился, и только теперь Танюшка заметила парня с бутылкой пива, который пытался обратить на себя ее внимание. Когда Танюшка наконец отреагировала, он, запинаясь, слепил:

– Ну чё, красавица, пива хочешь?

– А давай выпью, – безразлично ответила Танюшка.

– Тогда сбегай до ларька, а то у меня на донышке, – и он потряс бутылкой в воздухе.

– Не-а, не пойду. Ноги не идут.

– Денег дай, сам сгоняю.

Танюшка не глядя залезла в кошелек и протянула парню какую-то купюру, он тут же проскользнул мимо и воровато скрылся за елкой. Она решила, что он уже не вернется, однако парень вскоре возник у скамейки с огромной пластиковой бутылью и одноразовыми стаканчиками.

– Правильно, чего мелочиться, – сказал он, протягивая ей стаканчик. – Меня зовут Гера, кстати.

– Гера?

– Гера. В честь космонавта Германа Титова. Слыхала о таком?

– Да.

– Тогда в космос все хотели улететь к едрене фене отсюда. Я дак и сейчас хочу.

– Зачем?

– А достало все. Только позавчера аванс получил, и уже нет его.

– Сам пропил небось.

– Ну да. Пропил. Потому что ни на что другое этих денег не хватит. Зуб даже новый не вставить. Мне на днях выбили в драке. Держи стаканы, я налью. Только крепче держи.

– А руки пока что не дрожат, – при виде откупоренной бутылки Танюшка странно оживилась.

– Ну, давай за знакомство! А ты чего тут сидишь-то, такая красивая?

– А некуда сегодня идти.

– Ну так пошли ко мне, мать как раз в рейсе, она проводница у меня, а я на ночь глядя вышел подышать, гляжу, красивая такая сидит.

Первый глоток пива отдавал блаженством, несмотря на горечь. Танюшка даже зажмурилась и тут же выпила еще. Пиво хорошо ударило в голову, приглушив самую острую боль, шпиль вокзала качнулся, и неожиданно она обнаружила, что ей очень легко разговаривать с этим Герой, по крайней мере можно быть собой, матрешкой, вахлачкой и как там еще в сердцах называл ее Сергей.