– Это стихи, которые я посвятил твоей матери, – ответил отец с какой-то неожиданно «земной», приземленной гордостью. – Там в конце должно быть, конечно, «тебе обещал», но это как-то совсем не укладывалось в ритм, поэтому…

– Папа! Сегодня погибли люди! – почти крикнул Алекс через шум воды. Он не верил своим ушам.

– А «темный зал» – это мы, когда познакомились, ходили в кино на…

– И это все, что ты мне хочешь сейчас сообщить?!

– А что ты хочешь услышать?

– Ну, например, чего вы хотели. Что это было вообще. Например.

Отец явно обиделся. Еще бы. Сын – и не оценил.

– Ну хочешь, так пойдем, поговорим, – сказал он с вызовом, рывком все выключил, и они вернулись в кухню. Указал Алексу на место за столом таким жестом, как будто они собирались подписывать коммюнике.

– Я слушаю, – сказал Алекс. Он оценил официальность.

– С какого места начинать? – вежливо осведомился отец.

Они как будто играли. Может быть, в допрос.

– Не знаю. С самого начала?

– С двухтысячного года?

– С девяносто девятого, – иронически бросил Алекс.

– В мире-то, дружок, натянуто как струна, вот-вот загудит. На нас идут таким походом, какой, может быть, пострашнее походов тех четырнадцати блику в девятнадцатом году.

– Папа, не ломай комедию, пожалуйста. Не лучший момент.

– Ну хорошо. Страна лежала в руинах. Ты знаешь, когда мы пришли в правительство…

– Когда это было? До нашей эры?

– …Мы узнали, что офицерам четыре месяца не платили зарплату. Офицерам! Армии! Ты понимаешь, что это такое? Страна была накануне краха! Бунта! Катастрофы!

– Шахтерам вроде и по году не платили. – Алекс пожал плечами. – И на заводах. Но хотелось бы вернуться к современности.

– Это другое! – Отец поднял палец, переходя на какой-то свистящий шепот. – Офицерам! Армии!

– Даже забавно, ты с таким значением это говоришь… Я бы еще понял, если бы ты сам был военным.

– Ты просто не можешь понять, что такое государственное мышление, оно либо есть, либо нет. – Отец как-то мигом поскучнел, выключился, принялся жевать рыбку.

Они больше не пили.

– Кстати, «офицеры», «офицеры», а ты же не служил в армии, – вспомнил Алекс.

– Как и ты.

– Ну я-то понятно.

– Ну вот, видимо, из-за таких «понятно» мы и оказались в такой жопе, в которой оказались, – с удовлетворением заключил отец. – Видимо, надо было сразу – как якобинцы. Не жалеть своих детей, не жалеть никого, бегать с вытаращенными глазами, как фанатики.

– И стрелять у стенки?

– У них была гильотина. – Отец мило улыбнулся. – Чему вас там учат, в ваших кембриджах?

– Мы отвлекаемся, пап. Я тут понял, что никогда тебя не спрашивал. Вот ты закончил филфак Петербургского университета.

– Ленинградского.

– Да. И почему-то тебя не призвали в армию.

– И – романо-германский факультет. Это уж, скорее, не «филфак», а «иняз» правильно говорить.

– Почему? У тебя что, была бронь? – Алекс с трудом удерживал тему.

– Бронь бывает во время войны. Учи матчасть, – как-то даже зло ответил отец.

– А что бывает не во время войны?

– Ну, например, тогда было такое понятие, как белый билет…

– А еще, я слышал, те, кто работал с КГБ, в армии не служили.

– А я слышал, что у вас там в Англии обезьяну выбрали в парламент, и что?

– Очень остроумно.

– Я учусь у тебя. – Отец взял себя в руки и улыбнулся. – Теперь учусь у тебя.

Они помолчали. Алекс поднялся, качнулся. Он понял вдруг, что дико устал, просто не держится на ногах – не от водки.

– Что ж, видимо, наш ужин подошел к концу.

– Что с тобой? Ты в порядке? – всполошился отец.

– Все нормально, мне надо поспать.

– Алексей, точно? Если что-то не так, ты скажи, я трубку подниму – тут доктор будет через три минуты.

– А ты уверен, что трубку тебе еще не отключили?

– Эх ты, балда. Я ж с тобой по-хорошему…

Алекс проваливался в никуда, а последнее, что помнил, – это фиолетовые огни, мигающие в темноте, как космический корабль (всего лишь заряжается пауэрбанк), а отец заходит укрыть его одеялом, как в детстве, ну почему так поздно, всё.

Бумажные стены, огромный, рельефный, голый Тео, почему-то с уклоном в оливково-желтый тон, как индус; и Тео свернулся калачиком, а маленькая японка в клетчатой юбке, сидя на коленках перед ним, чистит ему уши, и если Тео такой огромный, то даже не поймешь, чем, не ватной палочкой же; и Тео начинает беспокоиться, беспокоиться, шевелиться, выбрасывает одну ногу, как моллюск, поводит другой – и содрогается в конвульсиях.

Спросонья Алекс даже не узнал рингтон, потом сбросил то ли звонок, то ли сам айфон – куда-то: он все еще не соображал, где здесь что, придвигая на ночь для гаджетов то пуфик, то что.

Нет. Не Тео. Московский номер. 916.

Fuck. Алекс отпал на подушку.