Мы уже не устрашаем, нас не боятся… С этим уличным сбродом надо разговаривать на понятном ему языке — на языке пулеметов. — Георгий налил коньяку в рюмку и пил из нее маленькими глотками. — Революционные лозунги заражают солдат, как сыпняк. В казармах глухое брожение. Приходится окунаться в политику, отец, черт бы ее драл! Сегодня четвертая рота Павловского полка обстреляла отряд конных городовых. Но нам удалось арестовать девятнадцать зачинщиков и засадить их в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Хабалов облечен полномочиями диктатора. Он приказал расстрелять их утром. Солдаты Волынского полка убили командира и перешли на сторону рабочих.

Змиев тяжело ходил по скрипящему паркету. В соседней комнате, столовой, в такт его грузным шагам позванивал хрусталь.

— Какая непростительная для самодержавия глупость — понастроить в столице заводы и держать рядом с дворцами полмиллиона промышленных рабочих! Не будь в Петрограде заводов, революция в России была бы невозможна… После тысяча девятьсот пятого года царю надо было подумать о новой столице. В Петрограде рабочие прошли хорошую школу.

Пронзительно зазвонил телефон. Змиев снял трубку, раздраженно заговорил:

— Какие новости? Вы жаждете новостей? Петроградский градоначальник отменил свое решение о передаче продовольственных дел городской думе, этакая дубина! Государь издал указ о роспуске Государственной думы. Уже слышали? Не нам судить, подходящее ли время… Сегодня мне удалось говорить с Родзянко, старик твердо убежден, что монархия накануне полного и окончательного крушения. Утром он послал царю в Ставку паникерскую депешу: «Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца…» — еще что-то в том же кликушеском духе.

Змиев с раздражением повесил трубку, но телефон зазвонил снова.

— Тебя, — сказал Змиев, передавая трубку сыну.

Георгий слушал минуты две, лицо его, перевязанное черной повязкой, бледнело.

— Командир полка вызывает меня к месту событий… Солдаты Преображенского и Литовского полков вместе с рабочими разгромили арсенал и расхватали свыше сорока тысяч винтовок. Поддавшись агитации, они двинулись на Выборгскую сторону. Вооруженные мастеровые возглавили восставших солдат… Еду. Благослови меня, отец, может, больше не увидимся. Береги Зяблюшу, напиши ей. Теперь и я не сомневаюсь, что беспорядки перекинутся на юг. Как бы дорогие мужички не сожгли наше имение.

— Может быть, твою жену и мать следует вызвать в Петроград или на время переправить за границу? Пока не уляжется буря? — спросил Кирилл Георгиевич.

— Сейчас они вряд ли доберутся сюда благополучно. На железной дороге анархия. Архип! Эй, Архип! Иди вниз, зови извозчика! — крикнул офицер в прихожую своему ординарцу.

— Архип ушел, сказал, что вы больше его не увидите, — донесся певучий голос молоденькой горничной.

— Сбежал, подлец! Ну, попадись мне теперь, своими руками повешу! — пробормотал взбешенный Георгий.

Он уехал. Отчетливо процокали конские копыта по деревянным торцам. Змиев опустился в широкое кожаное кресло, вытянул уставшие ноги. Кресло жалобно затрещало под его тяжестью. Змиев усмехнулся. «Все трещит, все ломается в эти дни! Но к черту нытье. Надо действовать, побольше решительности. Толстяк Родзянко прав — промедление смерти подобно. Революция разгорается с каждым часом. Позитивные партии обязаны забыть распри и объединиться перед лицом революции, возглавить ее. Они должны стоять у ее колыбели. Такова наша ближайшая программа».

Этот внутренний монолог успокоил Змиева. Он сам себе понравился. Ему казалось, что он готов к действию. Голова была ясна, сердце билось ровно. Он позвонил одному из октябристских лидеров, ему ответили, что лидер болен и к телефону не подходит. Тогда он набрал номер пайщика Паровозного завода, но его не оказалось дома; знакомый кадет пять минут как уехал на какой-то митинг. Люди не сидели в эти дни у семейных каминов.

В квартире было сильно натоплено. Это расслабляло. Змиев открыл форточку. За окном весело порхал мягкий снег, скрадывая звуки отдаленной редкой стрельбы. Вскоре на улице послышался шум большой массы людей, и мимо дома с пением «Марсельезы» прошли вооруженные солдаты. В свете фонарей были хорошо видны красные повязки на рукавах шинелей. Мотив героической песни приятно хватал за сердце. Чего они хотят? Чего хотят эти люди в солдатских шинелях? Власти? Но что они могут? Это ведь смешно! Для удержания власти нужен огромный чиновничий аппарат, нужна партия, а социалисты разгромлены, руководители их или казнены, или высланы в Сибирь, или прозябают в изгнании. Только капиталисты имеют в своих руках средства, знания и организацию. Государственная власть должна перейти к ним.

— Люба! — позвал Змиев горничную. — Пойдите на улицу и узнайте, что там творится, куда идут эти солдаты. Только, ради бога, не задерживайтесь долго.

Девушка охотно пошла. Во всей большой квартире он был один: жена вместе с прощенной невесткой вот уже больше месяца жила на юге, в имении, невдалеке от Чарусы.

Змиев достал из письменного стола дневник и принялся записывать в него события последнего дня. Мало утешительного. Неожиданно, как в синематографе перед сеансом, погас свет.

Змиев долго нашаривал спички на столе, нашел их на консоле камина. Спички были плохие — военного времени — и шипели прежде чем вспыхнуть. Потом он минут пять искал свечу.

При неровном, колеблющемся ее свете кабинет казался то маленьким, как склеп, то огромным, как ночная площадь. Стол, кресла, диван, книжные шкафы словно затаились и готовы были сорваться с мест. Шагая по кабинету, Змиев крепко ударился бедром об угол стола, так крепко, что у него потемнело в глазах.

Свеча, горевшая на столе, отбрасывала неверный свет на фотографию Распутина в широкой рамке. Бородатый мужик с волосами, стриженными в скобку и разделенными проделом посередине, одетый в суконную поддевку, сидел в кресле, а позади него стояли князь Путятин и комендант царскосельского дворца полковник Ломан, глаза у них были хмельные. В свое время Змиев заискивал перед Распутиным, надеясь при его помощи расширить военные заказы на Паровозном заводе, но «царский лампадник», «Гриша Провидец», взяв у Змиева несколько тысяч и ничего не сделав для него, был застрелен 18 декабря на квартире князя Феликса Юсупова.

Змиев взял в руки снимок, на котором стояли каракули: «Г. Новых». Это была новая фамилия Распутина. Змиев немало приложил труда, чтобы достать эту фотографию. Он держал ее в ящике стола, но каждый раз ставил на стол, принимая дельцов определенной ориентации.

Было опасно держать ее до сих пор в доме. Браня себя за неосмотрительность, Змиев вынул фотографию из-под стекла, рамку бросил в корзину, а изображение Распутина сжег на свече. Картон горел долго и чадно. Змиев растер пепел в ладонях, выбросил его и тщательно вытер пальцы носовым платком.

Было жутко сидеть одному в полумраке, прислушиваться к гнетущей тишине комнат и ждать возвращения горничной, как будто