А была ли?

Я хочу, чтобы она была ошибкой, и видит Бог, мне сейчас плохо, но не от того, что я целовалась с Мором. И не потому, что обнималась с ним. Мне сейчас на редкость паршиво, потому что он до сих пор продолжает играть со мной в молчанку, и это меня реально выбивает из колеи.

Сводит меня с ума.

Я уже пробовала рассказывать ему истории из моего детства – например, как наступила на собственный шнурок, упала, и у меня откололся кусочек зуба. А еще про то, что у нас с друзьями была традиция каждый год, как только сойдет лед, прыгать в озеро Чекамус. Я даже призналась ему, что боюсь выступать, и объяснила, почему. (Я однажды, выйдя на сцену, упала на глазах у всей школы – и потом не смогла произнести ни слова.)

Всадник никак не реагировал на мою болтовню, хотя я точно знаю, что он внимательно слушал – по тому, как то сжималась, то расслаблялась рука, которой он меня держит.

Тогда для разнообразия я перехожу к поэзии.

– «Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный…», – начинаю я с «Ворона» По. Я дочитываю стихотворение до конца и снова только по косвенным признакам могу догадаться, что Мор меня слушает.

Но, как и на мои истории, он не отвечает ни слова, когда я заканчиваю.

Тогда от «Ворона» я перехожу к «Гамлету». «Быть или не быть, вот в чем вопрос…»

Читаю все, что помню, пока, наконец, строчки в памяти не начинают путаться, и мне не приходится замолчать.

От Мора по-прежнему ни звука.

Я декламирую лорда Байрона («Тьма») и Эмили Дикинсон («Я не могла остановиться ради смерти»), и снова По («Аннабель Ли»), и за все это время всадник не проронил ни слова. Даже для того, чтобы велеть мне заткнуться.

Я сдаюсь.

– О чем задумался? – спрашиваю я, наконец.

Он не отвечает.

Я кладу руку поверх той, что придерживает меня, не давая упасть.

– Мор?

Он немного отодвигается.

– Прошлой ночью я не мог решить, что ты такое – яд или лекарство, – произносит он. – Сегодня я понял, что ты и то, и другое.

Я слегка морщусь от этих слов.

– Ты пробудила во мне что-то такое, о существовании чего я не догадывался, – продолжает он. – Теперь я знаю об этих вещах и не могу игнорировать их. Я боюсь, что становлюсь… похожим на тебя. Смертным и полным желаний. Мне необходимо, чтобы это вожделение оставило меня.

– Вожделение? – переспрашиваю я, поперхнувшись на этом слове.

– Не говори, что я снова ошибся, – горько бросает Мор. – Любовь, похоть, вожделение – слова не могут изменить моего чувства. Я знаю свое сердце, Сара, пусть даже для тебя оно чуждо.

Во что я вляпалась?

– Чего ты от меня хочешь? – интересуюсь я.

– Ничего! Всего! Мать твою, – ругань в его устах шокирует. – Все это так сложно.

Я уже хочу ответить, но он продолжает.

– Я хочу снова почувствовать вкус твоих губ. Хочу обнимать тебя, как ночью в палатке. Я не понимаю, почему хочу всего этого, но это так.

У меня пылают щеки. Наверное, это неправильно – чувствовать себя польщенной, когда у Мора налицо явный экзистенциальный кризис?

Нет?

Ладно.

– Любовь, нежность, сострадание – вот те немногие искупительные качества, присущие твоему роду, – говорит всадник, – и вот сейчас они искушают меня, и это раздирает меня на части.

Бывали когда-нибудь в ситуации, когда отчаянно хочется сбежать, но некуда? Это тот самый случай: сидеть верхом на Умнице Джули и слушать признания Мора.

– Я чувствую, как ты отдаляешься от меня, – продолжает он. – Чем большего я от тебя хочу, тем неохотнее ты этим делишься. И я не знаю, что делать.

Зато я знаю.

– Прекрати распространять заразу.

Он безрадостно усмехается.

– Я ничего не могу поделать со своей природой, как и ты не можешь ничего поделать со своей.

Почему я не могу в это поверить? Меня он избавил от лихорадки, а значит, хоть немного, да может управлять своим смертоносным даром.

– Мы – заложники, вынужденные играть свои роли, ты и я, – говорит Мор, – и я не знаю, что делать с этим проклятьем.

У него такой горестный, такой безнадежный вид.

Я пожимаю его руку.

А сердце снова начинает ныть. Это человек – самый ужасный из всех, кого я встречала в жизни, и все-таки мне до смерти его жаль.

Подняв руку, я притягиваю его голову к своей и торопливо целую в губы.

В его ответном поцелуе – сладкая мука. Он склоняет голову ниже и прижимается ко мне лбом.

– Это несчастье, – повторяет он. – Но это самое прекрасное несчастье, какое мне доводилось испытывать. И я не хочу, чтобы оно заканчивалось.

Немного ненавидя себя за это, я тихо отвечаю: «Оно не закончится».

Глубокой ночью мы, наконец, находим дом. Мы уже проехали через город, так что были и другие варианты, но Мор, повинуясь каким-то, ему одному ведомым сверхъестественным силам, гнал вперед без остановки.

Спешившись, я вглядываюсь в даль. Может, это только мое воображение, но готова поклясться, что впереди тускло мерцают огоньки. Еще один город? При этой мысли во мне поднимается страх – я вспоминаю сопротивление жителей Ванкувера. Я до сих пор слышу ружейную канонаду, вижу панику, чувствую горячую кровь Мора на своей коже.

Всадник проходит мимо меня и, глухо позвякивая доспехами и оружием, направляется к входной двери.

Взявшись за дверную ручку, он с силой поворачивает ее, явно сломав замок. Дверь распахивается с жалобным скрипом.

– Вообще-то можно бы сначала постучаться, – говорю я.

– И дать твоим смертным сородичам время взяться за оружие? Едва ли это мне подходит, милая Сара.

Мор входит в дом, не пытаясь маскироваться.

Внутри слышится перешептывание, потом шаркающие шаги.

– Кем бы ты ни был, – кричит мужчина, – даю тебе одну минуту, чтобы убраться из моего дома к чертовой бабушке. Иначе я продырявлю твою дурью башку.

Я поворачиваюсь к силуэту Мора.

– Похоже, ребята все равно готовы взяться за оружие.

В потемках мне не разглядеть всадника, но я и так знаю, что вид у него хмурый. Я скорее слышу, чем вижу, что Мор снимает лук и вкладывает в него стрелу.

Шаги становятся громче – мужчина приближается. Кажется, он несет масляную лампу, потому что вокруг становится немного светлее. Я даже, кажется, могу различить комнату, забитую всяким хламом.

Как только мужчина с масляной лампой в вытянутой руке выходит в прихожую, лук Мора издает тихий звенящий звук. Секунда – и человек, вскрикнув, роняет что-то тяжелое, подозрительно похожее на ружье.