Я едва передвигаю ослабевшими ногами, а колени дрожат мелко и часто. Я ползу, как улитка. Схватившись за дверную ручку, с трудом повисаю на ней, переводя дыхание.

Моё тело бьёт сильным ознобом. Температура тела повышена. Начало прибывать молоко. Моя и без того большая грудь стала просто гигантской. Она раздулась как шар. Даже притронуться больно. Лифчик вмиг промокает от капель молока, приходится вставлять в него специальные прокладки для кормящих мам.

Это так больно…

Моя грудь полна молока для сыночка, но мне не разрешено прикладывать его к груди. Мои руки пусты и не знакомы с теплом тела своего сыночка.

О, я самая несчастная мать, которая ни секунды не держала любимого малыша, не вздохнула сладкого младенческого запаха.

Я пустышка. Я никто. Толку, что грудь разрывается от притока молока — его некуда девать.

Поток слёз внезапно накрывает меня. Я не могу открыть дверь, так и стою, опустив лицо. Всё плывёт перед глазами. Слышатся чьи-то размеренные шаги. Постукивания тростью.

Я встрепенулась всем телом, узнав походку Алонзо Моретти. Сам откроет мне дверь? Почему такая честь?!

Дверь резко распахивается. Я зажмуриваюсь. Зная крутой нрав деда Алонзо, внутренне я боюсь, что он размахнётся тростью и со всей силы треснет меня по голове. Но проходит секунда. Другая. Третья.

Ничего.

— Ты так и будешь стоять, уронив лицо? Или войдёшь? — хрипло каркает дед.

Он не дожидается, пока я войду, разворачивается ко мне спиной.

— Леон в кабинете. Габриэль вместе с ним. Кормилица… — оборачивается через плечо. — Тоже там. Тебя ждёт разговор с моим внуком, дитя. Очень серьёзный разговор. Очень тяжёлый.

— Как он? Как он, синьор? — рыдаю вслед удаляющемуся старику. — Как мой мальчик?

— Он красив и голосит сутки напролёт. Узнаю в нём Леона, — скупо говорит Алонзо, чуть замедляя шаг. — Это всё, что тебе позволено знать. Скоро… Тебя не станет.

Молния прибивает меня к тому месту, где я стою. Бьёт прямиком в темечко и раскалывает надвое. Я падаю, как подкошенная, на колени, протягивая руки. То ли к небесам и Богу, то ли к старику, который в последнее время тепло ко мне относился.

— Простите… Умоляю. Синьор! Я не хотела… У меня не было выбора! На кону стояла жизнь сестры! — рыдаю.

Я произношу в голос всё то, что не успела сказать Леону. Он не позволил, закрыл рот, лишив возможности оправдаться.

Жестокий зверь показал себя во всей красе мафиозного взгляда на жизнь: ты с нами или против нас. Третьего не дано. Или будь предана до гробовой доски, или сдохни, как шваль.

Мне… предстоит второе.

— Встань! — гремит откуда-то сверху. — Встань!

Костлявая сильная рука хватает меня за плечо, едва не выворачивая его до состояния травмы. Старик помогает подняться и тащит меня куда-то. В свои покои — понимаю я, оказавшись в просторной комнате. Здесь много чёрного и золотого, настоящая берлога престарелого мафиози, показывающая чётко, кто такой этот старик на самом деле.

— Умойся, — Алонзо толкает меня в сторону ванной комнаты. — Приведи себя в порядок. Есть разговор.

Не понимаю, что он от меня хочет. Но исполняю приказ сурового старика, немного успокаиваясь. Зеркало в золотом обрамлении показывает мне, как жутко я сейчас выгляжу. Мертвец, пролежавший в гробу полгода, и тот выглядит в тысячу раз красивее меня. Пальцы дрожат. Я едва зачёрпываю воду, брызгая ледяными каплями в лицо.

Тщательно вытираюсь насухо и выхожу в комнату, выворачивая пальцы в сильнейшей панике, до сильного хруста. Синьор Алонзо подталкивает меня в сторону глубокого кресла, а на столе возле него дымится чашка горячего шоколада.

— Пей, — приказывает Алонзо. — И ещё раз расскажи мне всё. Спокойно. Подробно.

Старик пыхтит трубкой, отравляя воздух. Но глоток горячего шоколада возрождает меня по капле. Немного всхлипывая, рассказываю всё, как было. Без утайки. Наконец-то камень с души оказался снят. Я чувствую себя опустошённой, но очистившейся хотя бы от грязи лжи.

— Да, — скупо выдаёт старик.

— Что?

— Я сравнил то, что ты сказала, с тем, что узнали люди Леона. Пока расхождений нет. Это была проверка! — заявляет старик. — Была бы ты лгуньей, попыталась играть на моих чувствах к правнуку, ныла бы о любви к Леону или начала юлить. Ничего из этого ты не сделала. Я склонен… — Алонзо делает жуткую, грозовую паузу, от которой приподнимаются волоски на коже. — Я склонен верить тебе и не верить тому, кто за всем этим стоит. Подозрительно. Такие планы и… пшик. Ничего? Нет… Что-то здесь не так! — задумчиво постукивает трубкой по столу. — Но с этим я разберусь позднее. Сейчас — ты. Леон тебя видеть не желает. Твоё предательство — это отравленный кинжал. Ты проткнула им сердце моего внука. Дважды.

После слов Алонзо снова повисает тишина. Всё, что я могла сказать в своё оправдание, я уже сказала. Больше не осталось ничего. Я могла бы признаться в любви к Леону тысячу раз, но в мире мужчин судят не по словам, а по поступкам. Все мои поступки — один ужаснее другого.

— Ты должна была признаться раньше. Тогда был бы крохотный шанс. Сейчас я его не вижу.

Слова Алонзо прибивают меня к полу, я ниже опускаю голову, как побитая собака.

— Леон в ярости. Думаю, он бы убил тебя, — старик немного жуёт губами, раздумывая. — Убил бы, если бы не любил.

Что?!

Я с удивлением смотрю на старика.

— Он изменился рядом с тобой, — нехотя признает синьор Алонзо. — Стал другим. Не таким дёрганым, более сильным и цельным. Но сейчас твоё предательство отравило его любовь. От любви до ненависти один шаг, знаешь же? Тебе нужно уехать, Алина. Пока этот шаг не пройдён безвозвратно. Твоё присутствие здесь нежеланно и губительно для вас обоих.

— Мой сын… — рыдаю, заламывая руки.

Старик качает головой.

— Леон не даст его тебе. Не мечтай… — старик внезапно поворачивает голову в сторону, будто услышав что-то.

— Я бы хотела полюбоваться издалека на малыша. Хотя бы на спящего. Хотя бы…

— Нет!

Алонзо поднимается и подходит к окну.

— Прислуга собирает твои вещи. Всё, что тебе дарил и покупал Леон.

— Я не могу уехать, ни попытавшись поговорить с ним. Не могу!

Но старик крепко хватает меня за плечо и выталкивает из кабинета.

— Тебе нужно, — выделяет он это слово. — Нужно уехать…

— Я хочу…

— Послушай! — шипит дед. — Сейчас грядёт буря. Лучше переждать её вдалеке. Леон горяч, но может и остыть… — с внезапной теплотой говорит Алонзо. — Сейчас прошло слишком мало времени. Он не может судить здраво. Только злится. Сейчас он как вулкан! Но остынет непременно. Нужно время, Алина. У тебя его нет! Пошевеливайся…