– Конечно же, ловить драконов Комодо, – ответила я с невозмутимым видом, но через мгновение мы истерически хохотали, вспоминая долгое, томительное ожидание появления драконов из пещеры на запах козлиной туши, лежа в высокой кусачей траве на жарком солнце. Потом мы признались друг другу, что эти пресловутые драконы Комодо стояли на последнем месте среди всех соблазнов путешествия даже прежде, чем мы узнали, как отвратителен процесс их ловли.

– Ну правда, – подталкивал он меня таким серьезным тоном, какого я прежде не слышала от него.

Я не знала, что ответить. Я была не против обсудить мой брак с Уинстоном, но не была уверена, что хочу касаться темы требовательности Уинстона, когда мне оставалось всего несколько недель свободы от всего этого.

– В моей реальной жизни давление порой нарастает почти бесконтрольно.

– И в чем же или в ком причина этого давления?

– Часто я сама много взваливаю на себя. У меня недостижимые стандарты, как, думаю, вы уже успели догадаться.

– Стандарты, которыми я восхищаюсь, – отвечает он, но не отступает от вопроса. – Я думаю, вы понимаете, о чем я спрашиваю, Клементина.

– Вы настойчивы, Теренс, – вздыхаю я. – Здесь, с вами я обрела спокойствие и слышу мой собственный голос. Он не тонет в яростных требованиях других.

Как только я приоткрыла дверь разговора об Уинстоне, я поняла, что не смогу ее закрыть. Все мои брачные и родительские проблемы хлынули наружу.

Когда я закончила, Теренс ласково взял меня за плечи и сказал:

– Клементина, вы мудрая, красивая женщина, которая столько может дать миру. Вы можете идти своим путем, вы не обязаны оставаться на нынешней дороге. Это не кара за ваши воображаемые грехи. Вы можете быть счастливы.

Когда он жестом поддержки обнял меня, я прошептала:

– О, Теренс, я не думаю, что конец моей истории будет счастливым, если только я сама его не напишу.

Мы поднялись по крутой освещенной факелами лесенке к церемониальному дому. Наверху стояла смуглая морщинистая женщина с серой птицей на руке. Еще несколько клеток из прутьев с такими же птицами стояли у ее ног. Я подумала, что она принесла их на продажу, и что это ее стихийный магазинчик.

Теренс подошел к птице, ласково погладил ее пальцем.

– Правда, красивая? – спросил он.

Птица, на первый взгляд, была совсем не такой эффектной как многие из тропических птиц, которые нам встречались, и я не поняла, почему она так нравится Теренсу. Но когда я подошла ближе, я заметила ее яркие коралловые лапы, серебристо-серые перья, ее красную грудку и ожерелье из черно-белых перышек на горлышке.

– Да, – ответила я. – Что это за птица?

– Голубь. Знаете, на Ближнем Востоке и в Средиземноморье голубь символизирует различных богинь, например, римских Венеру и Фортуну. Но в христианстве голубь представляет Святого Духа или мир, – сказал он, и я вспомнила, что у Теренса есть и другая жизнь, в которой он известный консультант по искусству для богатых. Я порой забывала об этой жизни, как и о своей.

Прежде, чем я успела что-либо сказать, он сунул руку в карман и протянул женщине деньги. Она попыталась всучить ему одного голубя в клетке, но он покачал головой и показал на птицу у нее на руке. Она замялась, но он предложил ей еще денег, и она сдалась. Она неохотно посадила голубя в клетку, и я подумала, что это, наверное, ее личный питомец.

– Я не думала, что вы любите животных, Теренс, – сказала я, когда мы пошли прочь от женщины.

– Это не для меня Клементина, а для вас.

– Для меня?

– Да. Я хотел дать вам домой в Лондон напоминание о мире, которого вы достигли в этом путешествии. Напоминание о вашей истинной личности.

– Клемми, ты слышала, что я сказал об экскаваторе? – спрашивает Уинстон.

Мы стоим перед экскаватором, завязшим в огромной яме возле озера, и какое-то мгновение я не понимаю, как мы сюда попали. Затем я осознаю, что пока мы прогуливались по окрестностям Чартвелла, мои мысли блуждали где-то в воспоминаниях о Бали.

Внезапно я вспоминаю о балинезийском голубе, за которым я нежно ухаживала в долгом пути домой. Я помню, что в последний раз видела его в поезде. Или в машине от станции? О, нет, где я потеряла его?

Не сказав ни слова Уинстону, Мэри или Моппет, я стрелой бросаюсь к круговому проезду перед домом. К величайшему моему облегчению машина до сих пор стоит там, поскольку слуги все еще выгружают мои чемоданы. Потянув пассажирскую дверь, я выдыхаю, когда вижу балинезийского голубя в его плетеной клетке на заднем сидении.

Я слышу топот и шарканье туфель по гравию у себя за спиной и, обернувшись, вижу бегущих ко мне Уинстона, Мэри и Моппет.

– Что случилось, Клемми? – задыхаясь, спрашивает Уинстон. Я поднимаю плетеную клетку как трофей.

– Я думала, что потеряла его.

Мэри бежит к птице, и я опускаю клетку к ее лицу. Голубь издает «кру-кру», и она хихикает.

– Ты ему нравишься, – говорю я ей.

– Он чудесный, мамочка, – говорит Мэри, и я вижу, как взгляд Моппет становится настороженным. Она вправе проявлять нерешительность относительно моих проявлений любви к Мэри, и я невольно чуть обижаюсь.

Уинстон бочком подходит к клетке и заглядывает внутрь. К моему изумлению, голубь кланяется ему.

– О, эта птица умеет выражать почтение, – со смехом говорит он.

Когда Уинстон, Мэри и Моппет идут в дом, я следую за ними, шепча голубю сквозь тонкие прутья его плетеной клетки:

– Надеюсь, ты поможешь мне написать мой счастливый финал.

IV

Глава двадцать седьмая

1 сентября 1939 года

Лондон, Англия

Я смотрю вниз через деревянные резные перила на заседание уровнем ниже в палате общин. Я сижу в самых передних рядах Гостевой галереи, предназначенной для тех, кому дозволено наблюдать за заседанием, не членов парламента и не обслуги. Я думаю о названии этого места для обзора. Как я могу быть гостем на этом заседании, когда почти все четыре года после возвращения с «Розауры» были посвящены важнейшей проблеме, обсуждаемой в палате общин подо мной?

Уинстон прокашливается и дымит сигарой. Хотя он много лет был не у власти и лишен какой-то политической должности – изгнанный и травимый за свои взгляды – он кажется совершенно спокойным, когда члены палаты смотрят на него и почтительно ждут, когда он заговорит. Меня переполняет нервная энергия от ожидания того, что вот-вот развернется внизу. То, что Уинстон предсказывал уже много лет,